– Зачем?
– Машина стояла в ангаре, который отвели нам для ПАРМа. По техпаспорту, она вылетала 106 часов без замены двигателей, на шесть часов больше, чем их ресурс. Принадлежала она войсковой части 60029, которой в Воронеже я не обнаружила. Мыши погрызли проводку, машина была полностью неисправна. Я дала указания модернизировать ее и подготовить к полетам.
– Вы давали указания изменять конструкцию центроплана?
– Да, такие указания и расчеты для них я давала.
– Это они?
– Да, это моя рука.
– Для чего вы дали такие указания?
– У машины устаревший профиль крыла, дающий на большой скорости нежелательный эффект тяжёлого носа. Я пересчитала профиль и предложила создать дополнительную накладку, которая полностью изменит профиль крыла в районе центроплана. Для испытаний мы планировали использовать крыло от Пе-3ВИР, а затем заказать на заводе перепрофилированное родное крыло. Машина выпускалась здесь, на воронежском заводе, поэтому теоретически такое крыло изготовить большого труда не составит.
– А что это за «чертово колесо» вы сделали для него. Это – ваш чертеж?
– Мой. Это ВИШ-74(6), винт со сверхзвуковой скоростью законцовок, позволяет держать, по моим расчетам, маршевую скорость 830–900 километров в час при этой мощности двигателей.
– Сколько?
– До девятисот километров.
Начальник особого отдела давно служил в авиации, поэтому точно понял, о чем идет речь. Все поршневые двигатели редуцировали, уменьшая количество оборотов, так как прямые лопасти не могли работать на линейной скорости конца лопасти выше 330 м/сек. Академик Богословский в 54-м году пересчитал кривизну сверхзвуковой лопасти, и в дальнейшем у нас появились аэротрубы со скоростями обдува выше звукового барьера. Он схватил трубку телефона и куда-то позвонил. Попросил срочно зайти к нему. Через некоторое время дверь открылась, и на пороге появился Андрей Николаевич Туполев. «Черт возьми! Он же еще полгода должен сидеть! А об этой машине он вспомнит только в сорок четвертом!» Угу, как же! Он приехал именно за ней! Не один я такой умный! Наши успехи с модернизацией Пе-2 давно известны в НКАПе, и Туполев был освобожден и получил задание сделать дальний скоростной высотный пикирующий бомбардировщик и истребитель сопровождения к нему. Само собой, он вспомнил о трех экземплярах «103-го» и решил снабдить их ламинарным крылом, модернизировать уже устаревший проект. Приезжает на свою вотчину, это – его завод, а какой-то Путилов, которого он прекрасно знал и который работал у него в КБ, разбирает его самолет. Отнимая у него хлеб, а может быть, и еще что-то. Приехали!
Он пожаловался в особый отдел завода, тот в армию, и вот я сижу на допросе, и надо каким-то образом вытаскивать Путилова, да и самому в Кресты не угодить. Имущество-то народное. Замену магистралей я уже списал на мышек, но как быть с переменным профилем крыла и, главное, с шестилопастным ВРШ с саблевидными лопастями? Это хорошо, конечно, что Богословский еще не приступал к этим расчетам.
Земцов показал Туполеву кусок протокола допроса. Тот подвинул к столу скамейку, разговаривать о делах в присутствии следователя ему не впервой. Пришлось покопаться в полевой сумке и вытащить расчеты и формулу Богословского.
– Это Путилов поэтому переделал редуктор?
Он, действительно, должен был снять редуктор и перевернуть двигатель, так они и шумят меньше, и легче по весу. Оказывается, уже сделал, но я сказал, что доклада от него не поступало, и, кстати, без него разговор будет неполным. Земцов не возражал против «очной ставки». Слушал он все с интересом, не забывая записывать что-то в протокол. Добрались до того, зачем Александр Иванович корму у самолета обрезал. Тут я запротестовал против моего и Путилова задержания, так как уже устал все рисовать на бумаге, когда рядом стоит моя машина. Туполев забрал свое заявление и сказал, что инцидент исчерпан. Более того, дело государственной важности солидно продвинулось в сторону скорейшего завершения проекта. Мы перешли в ангар, где рядом стояли Пе-3ВИР и 103у. Я показал работу радара переднего и заднего обзора, сказал, что вариант опытный, но антенны уже серийные, показал свои бомболюки и другие переделки. Туполев эту машину видел только в виде рисунков, поэтому с удовольствием рассматривал изменения. Под конец начал уговаривать бросить это тухлое занятие и переходить к нему в КБ.
– Не могу и не хочу. Я только назначена командиром дивизии пикирующих бомбардировщиков.
– Так, последний вопрос! Зачем меняете центроплан таким странным образом.
– Вот здесь пойдет скрученный вихрь, который будет возникать при малейшем появлении положительного угла атаки и резко повышать подъемную силу, что чрезвычайно выгодно на взлете и на выводе из пикирования.
– Откуда такие данные?
– Когда столько пикируешь, днем и ночью, в облаках и сыром воздухе, то ты, на большой скорости, просто видишь этот вихрь.
Не знаю, поверил он или нет, но расстались мы дружески. Из КБ приехало много людей, и в середине июля машина сделала круг над аэродромом в Воронеже. Обещают после испытаний прислать в дивизию. Тихо решить вопрос не удалось, а жаль!
По возвращении в дивизию разнес майора Астапчука из «десятки» за три вынужденные посадки по причине отказов двигателей. Не шибко заслуженно, но пусть проникнется. И вообще! Сборка 1942 года – это нечто! Машины ползали по небу, как беременные тараканы, не добирая по 100–150 километров скорости из-за щелей, отсутствия уплотнений, шпаклевки. Двигатели отрабатывали половину ресурса и начинали гнать стружку, а все валили на летчиков, дескать, неумеренно форсируют, перетяжеляют винты, раскручивают двигатели. В эскадрилье все двигатели проходили через ПАРМ, прежде чем встать на машины, а все три полка пришли на абсолютно недоработанных машинах. ПАРМ – это полковые авиаремонтные мастерские, аналог современной ТЭЧ, которые из- за нехватки станков и специалистов потихоньку, молчком, переименовали в «полевые» неизвестного подчинения, чуть ли не самостоятельные части. Так было во многих соединениях. Ничего хорошего из этого не получилось. Пришлось вставлять фитиль инженерам, техникам и летчикам, разворачивать на базе ПАРМа 589-й ОРБАЭ еще четыре такие мастерские. А в июне, несмотря на тяжелые бои, собирать техническую конференцию, показывать наши машины и свои руки. И руки девочек, которые, вслед за мной, научились вылизывать свои «ступы». В этот момент и удалось толково поговорить с Мариной Михайловной. Я уговорил ее взять на себя раскрутку этого почина, чтобы привести техническое состояние машин до необходимого уровня. Выбили из «шефов» хорошую шпаклевку, матовый лак, немного уплотнительной резины. Она вначале чуралась и шарахалась этого дела, но потом вошла во вкус и развернула соревнование среди экипажей за лучшее техническое состояние самолета. В крови у нее сидело что-нибудь продвинуть. Ей бы подержанными машинами торговать! Подключила нужных людей, политотдел, и дело сдвинулось с мертвой точки. Возросли скорости у машин, уменьшилась аварийность. Язык у нее подвешен великолепно. Говорит убедительно и хорошо пользуется связями, как в верхах, так и в прессе. В августе я предложил ей занять должность комиссара или начальника политотдела дивизии.
