Рядом с подушками неряшливой кучей была брошена одежда: розовая рубашка, шелковое, завязывающееся на груди покрывало, широченные шаровары цвета хны, тонкие и прозрачные, как для девушки из гарема. Она поднялась на ноги, с трудом сохранив равновесие.
Поспешно оделась, устроив для зрителей представление, будто бы с опозданием устыдившись своей наготы. Нарядившись, сунув ноги в шлепанцы, бросила вокруг долгий задумчивый взгляд, закусила губу, словно раздумывая, что делать дальше, стиснула руки, изображая гнев или решимость. Потом вдруг, как бы придя к заключению, что она в самом деле одна, направилась к выходу.
Для наблюдателя этого было достаточно.
— Вблизи твоя краса тускнеет, — заученно проскрипел из тьмы голос, словно давно отрепетировав реплику.
Она остановилась на полушаге и оглянулась, стараясь разглядеть в темноте говорившего, но увидела только смутную, плохо очерченную фигуру, похожую на привидение. Шехерезада снова двинулась к свету.
— Ни шагу больше, шлюха, — приказал мужчина, выйдя наконец из-за стены. На него пролился свет лампы, и Шехерезада разглядела худого, бледного человека с острыми чертами лица, болезненно пылавшими глазами с бородой, наполовину запачканной сажей, одетого во что-то темное, пыльное, без тюрбана. Руки его были высокомерно, но не презрительно, а благородно, скрещены на груди — в нем чувствовалась харизма.
— А куда я, по-твоему, направляюсь? — искренне удивилась она невинным тоном, будто возобновляя секунду назад прерванную беседу.
— Никуда, — хмыкнул он. — Никуда ты не направляешься. Давным-давно очнулась. Не принимай меня за глупца, шлюха.
Давно ее так не называли, по крайней мере в лицо, со времен проклятий царя Шахрияра в моменты соития. Она впилась в обвинителя пылающим взором.
— Почему ты позволяешь себе оскорблять меня?
Он не дрогнул под ее взглядом, в отличие от царей и халифов, слегка улыбнулся и, быстро загладив улыбку естественным, с виду легочным, кашлем, уверенно ответил:
— Ты продалась, как публичная девка, мужчине, которого презирала. Почему не назвать тебя шлюхой?
Она задумчиво посмотрела в просвет, как будто еще не решив, рвануться к нему или нет.
— Кто сказал, будто я презираю собственного мужа? — спросила она вместо этого, не считая возможным оставить его слова без ответа.
— По-моему, ты умная женщина. По крайней мере, сообразительная шлюха. Знаешь, что он тебя презирает. Как же ты можешь не презирать его?
Она понимающе, скрытно сверкнула глазами, предусматривая в качестве защиты разнообразные, сбивающие с толку реакции.
— Как тебя зовут? — спросила она, словно чуя к нему внезапное влечение.
— Хамид.
— Это твое настоящее имя?
— Для чего мне врать? А тем более говорить правду.
Она призадумалась:
— Давно за мной наблюдаешь?
— Много лет, — сказал он.
Она откровенно смутилась.
— Ты хочешь овладеть мною, Хамид?
— Никогда не хотел.
— Почему? Я действительно тебе не нравлюсь?
— Не хочу унижаться.
— Тогда зачем принес такую одежду? Абсолютно неподходящую? Зачем ты это сделал, если не хочешь меня в ней увидеть?
— Подходящая одежда для шлюхи, — просто ответил он.
Она отвела глаза, как бы признав свое поражение, демонстративно огляделась вокруг и спросила:
— Где я сейчас, Хамид?
— Если ты такая умная, то догадаешься.
— Ты уже говорил, что я умная.
— Тогда скоро поймешь.
— Во дворце?
— Здесь теперь твое царство.
— Надолго?
— Насколько возможно.
— Значит, я должна осмотреть его хорошенько, — заявила она и опять пошла к выходу.
Выбора у него не осталось, кроме того, чтобы сделать шаг вперед, с неохотным усилием выскользнуть из темноты, расплести руки змеиным движением, схватить ее за запястье холодными длинными пальцами, рывком дернуть к себе, как бы желая обнять, и столь же быстро оттолкнуть с отвращением.
— Пошла на место, — прошипел он, и она узнала голос, услышанный в бане, но не подала даже виду.
— А где мое место, Хамид?
— На троне, — ответил он. — Что от него осталось.
Она старалась переглядеть его, а он отстранялся все дальше, словно уходил по невидимой тропе туда, где время не имеет значения. Она медленно, недовольно потупилась, постепенно отступила на ковер с грязными разбросанными подушками.
— Не верю, что ты меня убьешь, Хамид.
— Неужели думаешь, будто я раньше женщин не убивал? — Издали голос его казался бестелесным.
Опустившись на подушки, она безнадежно уставилась в пол:
— Многих убил? Моих прислужниц?
Он снова скрылся в темноте, пристально на нее глядя.
— Мы всех убили: евнухов, кочегара и прочих, включая еврея, который нас видел.
Она молчала.
— А ты, хладнокровная сука, слезинки не проронила, — фыркнул Хамид.
И она в ответ фыркнула:
— Думаешь, я до сих пор не знаю, как действуют кровопийцы? Думаешь, никогда раньше не видела, как проливают невинную кровь?
— Не уподобляй меня своему мужу, — разозлился он.
— Разве ты не убийца?
— Я просто исполняю свой долг.
— Который велит убивать невинных?
Он уставился на нее и шепнул:
— Было очень красиво… Безгрешная кровь течет в бассейн. В ней купаешься, она вокруг тебя струится, наполняет сам воздух, сияет с небес.
Она чуть помолчала:
— Вдохновенные речи, Хамид.
— Не ждал, что оценишь.
— Ты пьешь вино гейдара? — спросила она, имея в виду гашиш.
Он помедлил, как бы ища оправдания:
— Какая разница?
Она притворилась смущенной:
— Мне показалось, что я слышу запах.
— У меня свой собственный запах, — ощетинился он. Не менее сладкий, чем твой.
Она проигнорировала замечание:
— И сейчас принял гашиш?
— Не понимаю, при чем тут это.
— Я заметила у тебя под ногами кожицу фаната. Гранаты часто едят вместе с гашишем.
— Ты очень наблюдательна.
— Хорошо вижу подобные вещи.
— Какие? — Он бросил на нее обвиняющий взгляд. — Слабости?
— Характеры, Хамид.
— Характеры, — прошипел он, но в его тоне она подметила нотку гордости.
