Над разрушенным городом высились две постройки — Зал Хосроев и Белый дворец с великолепными, ярко блиставшими арками, видными даже и на таком расстоянии, высотой как минимум в двести локтей, причем обе, как было известно Зиллу, во времена своей славы были гораздо выше.
— Сложены из обожженных в печи кирпичей, скрепленных негашеной известью, — сообщил Исхак. — Заказчики надеялись, что простоят века. Теперь те самые кирпичи таскают крестьяне для постройки лачуг, бродяги на продажу, сам халиф аль-Мансур их использовал при закладке Багдада. Со временем ничего не останется от великого города. Аллах уничтожит его, будь уверен, как уничтожил фараонов, как когда-нибудь уничтожит Багдад со всеми парчовыми тронами, так же как однажды уничтожит весь мир. Все дворцы и храмы, какие ты видишь, повергнутся в прах, он развеется по земле, не оставив следа от былого великолепия, столица исчезнет даже из памяти.
— Все-таки кирпичи останутся, — улыбнулся Зилл своей мудрой мысли.
Исхак устало нахмурился, пробормотал про себя:
— Метафоры… Что я тебе говорил?
— Мы не должны…
— Нет-нет, — раздраженно бросил Исхак, скрестив на груди руки в знак окончания дискуссии. — Не считай меня простаком, я знаю, что тебя на самом деле волнует. Хочешь выяснить, хватит ли у меня уважения к твоей сказительнице, чтоб довести дело до конца. Один Аллах способен правдиво ответить на этот вопрос. Я одно знаю: если кто-нибудь причинит тебе горе, то это буду не я, а либо капитан, либо вор. Скажу чистую правду без всяких метафор и без эвфемизмов: скорее всего, вор. Присматривай за ним. У него в крови ложь и предательство.
«И все-таки, — мысленно заключил Зилл, — вас с ним связывает один и тот же цинизм, почему — я не смею сказать. Собственно, это только одна из многих противоречивых загадок. Аскет утверждает, будто не испытывает никаких эмоций, а страсть его выдает. Презирает высшие классы чуть больше, чем простонародье. Отвергает и поэзию и хурафу. И особо, похоже, не любит Абуль-Атыйю, мрачного поэта, взгляды которого полностью совпадают с его собственными». Озадаченный этими выводами, Зилл тихонько вышел из рощи, и вскоре прозвучал сигнал об отправке каравана.
Барабаны били без устали, призывая в путь по велению шейха. Большую дорогу местами занесло песком, поднятым бурей, кругом почти сплошь тянулись фруктовые сады, разделенные лишь живописными деревушками, связанными дорогами и каналами. Солнце жестоко палило, салюки
[60] трусили с высунутыми языками в благословенной тени верблюдов. К концу дня караван дошел до Царского канала Нар-Малик со скрипучим мостом из понтонов, скрепленных железными цепями.
— Здорово ты его обхитрил, — сказал Зиллу Юсуф.
Они вместе первыми из команды подъехали к мосту, настолько опередив остальных, что могли разговаривать конфиденциально.
— Обхитрил? — переспросил Зилл… Раньше он никогда и не думал, что способен на это.
— В Зариране.
— Каким образом? — искренне удивился он.
— Идеально обвел вокруг пальца. Касыма, я имею в виду. Возражал ровно столько, чтобы спор доставил ему удовольствие, ни разу непоправимо против себя не настроив. Очень хитро.
— Хитро… — повторил Зилл, по-прежнему не веря.
— А однажды сделал ему комплимент. «Я уверен, что ты сам спасешься». Он клюнул. Не привык к такому.
— Никогда не слышал комплиментов?
— От нас по крайней мере. Таков наш обычай.
— Прискорбный обычай.
— Оскорбления редко бывают лживыми.
Зиллу не хотелось обсуждать эту тему, ибо его личные соображения имели второстепенное значение.
— Можно спросить? — сказал он вместо этого. — Почему ты сомневаешься в пророчестве?
— Разве я сомневаюсь?
— Почему не веришь в его истинность? Там ведь все точно сказано.
— Правда?
— Казалось, ты счел его убедительным раньше аль-Рашида.
— Предпочитал тюрьме все что угодно.
— Там говорится о семи мужчинах, точно таких, как мы. Не будешь отрицать?
— Я верю в чудесные совпадения. Но позволь мне задать тот же вопрос. Почему ты в нем сомневаешься?
— Я не сомневаюсь, — мгновенно ответил Зилл.
— Полностью веришь?
— Да.
— И готов отдать жизнь за царицу?
— Готов.
— Тогда знаешь, что твои тревоги бессмысленны. В пророчестве предсказано ее спасение. Чего беспокоиться?
Зилл не нашел логичных возражений.
— Пожалуй, правда, — согласился он. — Но ценную поклажу лучше грузить не в одну лодку, а в несколько.
— Значит, признаешь, что не полностью веришь пророчеству?
— Дело не столько в вере, сколько в предосторожности.
— Любопытное разграничение. А с моей точки зрения, трудно представить семерых мужчин, настолько не похожих на героев.
Зилл с надеждой взглянул на него:
— Так ты не спрыгнешь с борта?
— Не могу гарантировать. Не люблю выполнять чужие распоряжения.
— В судьбу не веришь?
— Не считаю судьбу темной силой, лишающей человека надежд и стремлений, — ответил Юсуф. — Но сам Пророк сказал — нас судят по нашим намерениям. Могу лишь приравнять намерения к надеждам и стремлениям, и все это вместе с будущим. А то, что уже написано, — не будущее.
Зилл вспомнил горячие споры, время от времени вспыхивавшие на многолюдном рынке Сук-аль-Варракин, по любым вопросам, от слияния с божественным до прав личности и происхождения человека. Но он не ожидал таких речей от вора и не сдержал любопытства.
— Видно, ты думал об этом, — заметил он.
— У меня было время на размышления, — признал Юсуф. — Мы с Касымом ходили в Индию, в Китай, до Зеленого моря. Совершили семь путешествий.
— Как Синдбад.
— Верно. И каждое путешествие прерывала беда, и мы проклинали свои неудачи, казавшиеся необъяснимыми. А фактически судьба кормила нас молоком то из одной, то из другой груди… это чудо, что мы еще живы. Семь путешествий — три кораблекрушения, непредсказуемые шторма, охотники за головами, змеи, чума, лихорадка, что хочешь. Касым ходил в плавания еще чаще, в лодках, которые не пройдут по каналу, не говоря уж о море. Мы называли себя проклятыми, хотя с земли можно было назвать нас благословенными.
— Ты оптимист, — радостно заключил Зилл. — Прекрасное качество.
— Я не оптимист, — поправил Юсуф. — Касым оптимист, при всей своей сварливости. И остальные тоже. Готовы пуститься в любой водоворот, веря, что не утонут. — Он был готов продолжать объяснения, если бы в тот момент между ними настойчиво не втиснулся сам капитан.
