— Мне плевать, кто ты, царь или погонщик мулов! Не имеешь права кусать меня! За кого ты меня принимаешь?
— Шлюха, тебе повезло, что осталась живой!
— Я певица!
— Рабыня и шлюха! На колени, сука, или мой меч падет тебе на шею! — Шахрияр уже с трудом дышал, стараясь прийти в себя.
Глаза ее вспыхнули.
— Мне было приказано составить тебе компанию, — бросила девушка, прикрываясь разорванными одеждами, — но о таком даже не было речи! Правильно все говорят, что ты попросту жирный дурак! Неужели действительно веришь, будто я Анис аль-Джалис?
Он нахмурился, а она рассмеялась:
— Я — Кариб аль-Камар, певица, исполнительница хурраджа. Никакой Анис аль-Джалис нет на свете… это выдумка… персонаж сказок Шехерезады!
Шахрияр вытаращил глаза.
— Правда, — презрительно подтвердила девушка. — Ее породила Шехерезада.
— Нет… — царь не верил своим ушам.
— Да. Она дитя царицы. Из сказки. Только ради царицы я согласилась развлечь тебя. Всю жизнь, с младенчества, слушаю ее истории, обожаю больше всех на свете, черпаю в них вдохновение! Но это не твое царство, и я не твоя подданная, и все мое уважение к Шехерезаде вовсе не означает, будто я стану твоей жертвой, кем бы ты ни был! Ты для меня никто! Жирный и вонючий старый дурак!
Она выскочила из комнаты, как бесценная рысь, которой ему никогда не поймать. После ее исчезновения он стоял на месте, обессиленный, голый, потом задушевно опустил глаза на возродившегося орла, снова напоминавшего зяблика, примостившегося на страусовых яйцах.
Он был безликим, невидимым. Двигался с предельной осторожностью, не привлекая ни малейшего внимания. Взглянув ему в лицо, ничего, кроме воздуха, не увидишь. Он не отбрасывает тени, не издает запахов. Всегда остается с наружной стороны стены и облачком внутри. Так приказал Хамид, а Хамиду он полностью доверяет.
Дозорный Абдур, самый младший из похитителей, с легкостью мог стать святым. Он наблюдал за дорогой Дарб-Зубейда из развалин между Хирой и Кадасией, где мусульмане впервые одержали решающую победу над персами. От масштаба разрушенных залов дух захватывало, и Гарун аль-Рашид приобрел более или менее сохранившиеся постройки вроде Большого дворца Хавармака, устроив в них охотничьи домики. Но Абдур, который был занесен туда последними порывами песчаной бури и которому не так посчастливилось, расположился в обвалившейся башне поместья, предварительно, еще несколько месяцев назад, выбранной за хороший обзор и приличный винный погреб в руинах крепостной стены. Не то чтобы он сам себя заключил в эту тюрьму, впрочем, сполна запасшись провизией. До прохождения первого каравана Абдур охотно бродил по прославленным виноградникам и фруктовым садам, скрытно, по приказу Хамида, не вызывая ничьих подозрений. Несколько дней, когда нечем было заняться — в Багдаде после похищения были приняты надлежащие меры, — оказались, пожалуй, счастливейшими в его жизни: райское место, залитое сверкающим солнцем, тем более на самой границе пустыни, здесь все зависело от него самого.
— Даже если твое сердце колотится, как боевой барабан, — сказал ему Хамид, — снаружи я должен видеть полное спокойствие.
И вот перед восходом солнца на шестой день шавваля он увидел собственными глазами приближавшийся и проходивший мимо караван — раньше, чем ожидалось, — что его насторожило бы, если б не утешительные речи Хамида. Увидел проводников, сурового седовласого шейха, клубы поднятой пыли, петлявшую шеренгу в свете качавшихся фонарей, трусивших верблюдов, угрюмых купцов, поющих погонщиков, многочисленных путников в занавешенных носилках, и нигде, при всей его зоркости, не заметил семерых мужчин в красных изарах. Или шестерых. Вообще ничего похожего. В данных обстоятельствах можно было бы впасть в панику, сделать любые дурацкие выводы. Скажем, предположить, что своевольные курьеры отделились от каравана как раз в тот момент, когда он проходил мимо него; или подумать, что ночью его подвело зрение, которое высоко ценит Хамид за орлиную зоркость; или часть каравана необъяснимо свернула с дороги Дарб-Зубейда; либо, несмотря на расчеты Хамида, повернула в том месте, где был виден не весь караван. Тем не менее он следил, как сова, и надеялся, что придут другие караваны, с которыми, несомненно, прибудут курьеры. Он их нагонит, передаст новые указания и исчезнет, как облачко пыли. Такой вариант не совсем совпадал с рассуждениями — Хамид был уверен, что они тянуть не станут, — но следовало учесть все возможности, даже невероятные; в том числе и отказ что никто вовсе не собирается выплачивать выкуп. Поэтому Абдур залег в башне в полном одиночестве, без единой подушки, даже без гарантии получения доли с выкупа, покорно, со сверхъестественной наблюдательностью ожидая неизбежного прохождения второго каравана, а если в нем тоже не будет курьеров, — то и третьего. По словам Хамида, главное — терпение и сосредоточенность. Даже если в тяжкие минуты Абдур понимал, что его используют в корыстных целях, приберегая на случай необходимости, это фактически не имело значения; он при всякой возможности старался соответствовать идеалам Хамида: неприметность, наивность, послушание, невозмутимость. Все это было у него в крови. Его родители, беженцы из Барбада, много лет трудились в швейных мастерских Шахрияра, изготавливая для царя шелковые ковры, а сами носили одежды, пошитые из выброшенных седельных попон, тем самым выражая непритязательную гордость, которая была свойственна и Абдуру. Он знал, что будет со временем воровать, жевать травку, даже убивать. И всегда с радостью отличался во всем, что другие считали позорным и недопустимым. Поэтому следил и ждал.
Глава 22
илл слышал о пустыне только со слов людей из дальних стран и далеких времен — Ксенофонта, Марина
[62], Птолемея, — чьи покрытые пылью веков писания и замшелые устаревшие карты имелись в Академии Мудрости; знал о ней из «бедуинской» багдадской поэзии, воспевающей аскетизм, одиночество и отчаяние, представленной главным образом придворными поэтами, ослепленными солнцем, хотя они вообще-то видели лишь его лучи в щели меж ставнями; да еще по бесчисленным обиходным сравнениям — сухой, как симун; круглый, как бархан; безумный, как дхабб, — столь же древним, как сама пустыня, и поэтому давно утратившим смысл. В результате ожидавшаяся картина складывалась из круговерти апокрифических представлений. С одной стороны, он высматривал впереди на равнине невиданных страусов, аппетитных дроф, диких кошек, горькую полынь и хрупкий тростник. С другой — готовился к встрече с жестокими враждебными песками, дьявольскими пыльными смерчами, демоническими миражами, среди которых живут страшные племена, обратившие в бегство армии цезаря Августа. Но действительность на первых же порах оказалась не столь романтичной.
