– Чего смотришь? – спросила ничуть не сконфузившаяся девица. – Интересно, откуда у меня эта штука? Скажем так: мой парень козел. – А потом девица прибавила: – Из-за чего еще девчонка вроде нас с тобой попрется неведомо куда одна посреди ночи? Или не одна, – прибавила она, ущипнув Руби за маленький носик, – а с малышом.
Мы с девушкой разговорились. С ней было легко, и мне это нравилось. И ее открытый взгляд тоже нравился. Спрашивать друг у друга, куда и зачем мы едем, не стали.
– Скажем так: просто решили сменить обстановку, – предложила я.
Тем и ограничились. Обе чувствовали, что заводить разговор на эту тему ни к чему. Ведь бежали мы от прошлой жизни, в которой приятного было мало и у меня, и у нее. Так зачем вспоминать про плохое? Сейчас нам, наоборот, нужно было от него спрятаться, чтобы никто не смог нас найти.
Поэтому, когда мы остановились в Кирни, штат Небраска, пошли в туалет. Девушка вылила мне на волосы рыжую краску для волос из бутылочки, а я потом сделала ей точно так же. Но в туалете красить волосы было неудобно, поэтому совсем в рыжеволосую красавицу с фотографии на коробочке не превратилась. Осталась блондинкой с несколькими яркими прядями.
В кабинке девушка сняла рваные джинсы и свитер.
– Вот, – говорит она, пихая одежду в мои и без того переполненные руки. – Давай поменяемся.
Передала Каллу – вернее, Руби – в ее татуированные руки. На ладонях у девушки были нарисованы крылья бабочки, на одной левое, на другой правое. Если сложить руки вместе, выходила целая бабочка. Когда спросила, как она называется, девушка ответила:
– Светлый парусник.
В кабинке вокзального туалета, все стены которой были исписаны фразами вроде «Бенни любит Джейн» или «Рита лесбиянка», сняла штаны и спортивную куртку, которые принес Мэттью. Белую майку, обрызганную кровью Джозефа, оставила. Нельзя допустить, чтобы девушка это увидела. Потом переоделась в ее вещи – джинсы, свитер, пальто с капюшоном цвета зеленых оливок и кожаные ботинки с потертыми коричневыми шнурками. Когда вышла из кабинки, одной рукой она прижимала к груди ребенка, а в другой держала булавку.
– Это зачем? – спросила я.
Между тем девушка принялась вынимать из ушей многочисленные сережки – крылья ангела, кресты, алые губы.
– Больно будет совсем чуть-чуть, – вместо ответа проговорила она и передала мне Каллу. А потом проткнула мне ухо булавкой и вставила сережку в распухшую мочку. Потом еще одну, и еще. Я вскрикивала, непроизвольно сжимая Руби слишком крепко. Из-за этого та тоже раскричалась.
Пустые тюбики из-под краски для волос мы выбросили в мусорное ведро. Потом девушка подвела мне глаза тушью. Раньше ни разу не красилась – если не считать тех случаев, когда мама шутки ради размазывала мне по щекам розовые румяна. Посмотрела на себя в мутное зеркало – волосы с рыжими прядями, серьги, сильно подведенные глаза.
Это была не я, а какая-то совсем другая девушка.
– Как тебя зовут? – спросила моя новая знакомая, сунув тушь в карман зеленого пальто, которое раньше принадлежало ей, а теперь – мне. Вдруг девушка достала ножницы и принялась меня стричь. Я не возражала. Стояла неподвижно, наблюдая в зеркале, как она работает. Откровенно говоря, получалось криво.
– Знаешь, я ведь мечтала стать парикмахером, – ни с того ни с сего призналась девушка, стряхивая отстриженные волосы на пол туалета.
Смотрела на свое отражение, и в голову приходила одна мысль – хорошо, что не стала. Стрижка получилась на редкость неровная: с одной стороны волосы были заметно длиннее, обвислая челка закрывала глаза.
– Моя мама была парикмахером, – сказала я.
Интересно, что бы про всю эту историю сказала мама? Ей стало бы за меня стыдно? Или мама поняла бы, что я просто сделала то, что должна была? В конце концов, я всего лишь исполняла данное ей обещание – заботилась о Лили.
– Меня зовут Клэр, – запоздало ответила я.
– Клэр? – переспросила девушка. Я кивнула. – А фамилия как?
Свои рыжие волосы она перекрасила в светло-русые, а потом тоже принялась стричься, энергично щелкая ножницами. Пряди так и летели на грязный пол.
– Клэр Дэллоуэй.
Девушка все выкинула в мусор – ножницы, булавку, подобранные с пола волосы. Потом открыла свою сумку, и ее содержимое тоже вытряхнула в ведро: порванный журнал, удостоверение личности, полупустой пакетик «Скиттлс», мобильник. Но потом передумала и, сунув руку в черный пакет, которым было выстелено ведро, достала конфеты. Остальное осталось лежать в мусоре.
Подойдя к двери туалета, девушка замерла, взявшись за дверную ручку. С другой стороны кто-то принялся стучать – с силой, громко, нетерпеливо.
– Секунду подождите! – рявкнула она, а потом, обращаясь ко мне, произнесла: – А я Уиллоу, – потом прибавила: – Уиллоу Грир.
Сразу стало понятно: как только она отопрет дверь и выйдет из туалета, больше я ее не увижу.
– Ну ладно, встретимся в автобусе, – соврала она.
Держа Руби на бедре, я стояла и наблюдала, как Уиллоу Грир, превратившаяся в меня, скрывается за щитовой дверью с офанеренной обшивкой и невозмутимо шагает мимо очереди потерявших терпение женщин.
Когда вышла из туалета на заправке и заняла свое место, Уиллоу Грир в автобусе не оказалось.
Хайди
Малышка ни в какую не хочет брать бутылочку. Снова и снова пробую накормить Джулиэт, но ничего не получается. Дотрагиваюсь губами до ее лобика, но он прохладный. Температуры нет. Меняю подгузник, приношу соску, мажу кремом от опрелостей уже зажившую сыпь, но ничего не помогает. Дочка не успокаивается и все продолжает зарываться носиком в мое платье. И тут понимаю, что еще можно попробовать. Ответ до смешного прост. Малышке нужно то, что может дать только мать.
Сажусь в кресло-качалку и, заведя руку за спину, принимаюсь неловко расстегивать пуговицы, потом спускаю верх платья до пояса. Почему-то смутилась, хотя с чего вдруг? В конце концов, Джулиэт уже много раз видела маму голой. Вспоминаю те долгие ночи, когда укачивала ее в детской с нежно-розовыми стенами и постельным бельем из дамасского хлопка. Прикладывала мою Джулиэт к груди и кормила, пока не наестся. А потом веки у малышки постепенно тяжелели, опускались, и она засыпала. Так и сидели с дочкой одни, озаренные серебристым светом луны. Помню, иногда моя девочка сосала мамино молоко с такой жадностью, что даже начинала похрюкивать. А карие глазки, большие, как блюдца, смотрели на меня так, будто я – самый лучший, прекрасный и замечательный человек во всем мире. Во взгляде малышки читались любовь и обожание. Я была нужна и дорога ей.
Но, всматриваясь в личико малышки на моих руках, вижу, что у Джулиэт глаза не карие, а голубые. Ну и что? – говорю себе. Цвет глаз у маленьких детей меняется быстро, и ничего особенного в этом нет. Были карие – стали голубые. Однако что-то во взгляде малышки определенно изменилось. Должно быть, выражение.
