Появилась Сюзанна. Она оказалась пухлой молодой женщиной с черными волосами – так мне показалось в тусклом свете очага. Темная туника делала ее кожу ослепительно белой. Интересно, где ее муж, подумал я. Но в эти дни лучше не задавать подобных вопросов.
– Он уснул наконец-то, – сказала Сюзанна отцу.
– Хорошо, – кивнул Ричард. – Этот младенец голоден. Уильям заплатил мне, надеясь, что ты сможешь его накормить.
– А я что-то получу? – потребовала Сюзанна.
– Конечно, цветочек. Но это золотая монета, она стоит сорок пенсов. Я разменяю ее и отдам тебе достойную долю.
– Достойную? – переспросила Сюзанна, глядя на нас с Лазарем.
– Десять пенсов, – сказал Ричард.
– Вор!
– Двадцать.
Она кивнула и повернулась ко мне.
– Это мальчик или девочка?
Я замешкался.
– Его зовут Лазарь…
Ребенок снова заплакал. Сюзанна забрала его и расстегнула платье.
– Ему нужно не только молоко, – заметила она. – Когда вы в последний раз меняли ему пеленки?
– Утром, в Хонитоне. – Лазарь сосал грудь, но не с той жадностью, какой я от него ожидал. – На постоялом дворе, где мы останавливались, была кормилица.
Я посмотрел на Уильяма, но он глядел на огонь, стараясь не встречаться со мной взглядом. А вот Ричард смотрел на меня с подозрением.
– Когда, ты сказал, умерла твоя жена?
– Вчера утром.
– И ты едешь один, с ребенком? Только с Уильямом?
– А что мне делать? Господь в великой мудрости его взвалил на меня это бремя.
Наступила тишина. Уильям по-прежнему не смотрел на меня.
– До Мортона полдня пути, – сказала Сюзанна, глядя на ребенка, который то сосал, то снова порывался заплакать. – Я накормила его, накормлю, когда он проснется, и еще раз утром, перед вашим уходом. Думаю, он проспит всю дорогу. Ваша ходьба укачает его.
Я благодарно кивнул. Сюзанна улыбнулась. Ее щедрость и доброта успокоили меня.
– Ричард! – неожиданно воскликнул Уильям, поворачиваясь к хозяину. – В прежние времена у тебя всегда имелся бочонок эля. Не говори мне, что эта добрая традиция пала жертвой чумы!
Ричард поднялся, тяжело опираясь на палку.
– Ячмень мы бережем на хлеб, ты же понимаешь… Но могу угостить тебя добрым сидром. Яблоки с моих деревьев, за городскими стенами.
– Было бы здорово!
Ричард взял черпак с бочки с сидром, стоявшей в темном углу, и осторожно наполнил большую чашу с двумя ручками. Я слышал, как он медленно льет сидр. Вернувшись к огню, он сказал:
– Женщина по соседству год назад потеряла мужа. Я сделал ей два новых замка для дома, а она расплатилась со мной садом. Ей страшно жить одной. Когда я увидел сад, там было полно гнилых яблок на сидр. – Он сделал глоток, передал чашу Уильяму и сел. – Если бы я не был осторожен, то смог бы сделать состояние на замках. Сейчас такое время…
– И на их взломе? – усмехнулся я. – А как же те, кто умер в запертых домах, не имея рядом никого, кто вынес бы их тела на улицу?
Ричард промолчал.
Уильям, не произнося ни слова, передал чашу мне. Он сидел и смотрел в огонь. Я принял чашу, поднес ее ко рту и ощутил сладость сидра. Потом я передал ее Сюзанее, которая все еще пыталась кормить ребенка.
– Потом, когда он успокоится, – сказала она, подняла качальную доску и стала разворачивать пеленки.
– Вы наверняка голодны, – сказал Ричард. – Там осталось немного похлебки.
– У нас есть ветчина к ужину, – ответил Уильям. – И немного…
Но прежде чем он договорил, Сюзанна издала дикий вопль. Она только что держала Лазаря на руках и вдруг отшвырнула его в сторону, зажав рот ладонью. Она смотрела на него с ужасом.
– Как вы могли?! Будьте вы все прокляты! Будьте прокляты!
Она повернулась ко мне. Я смотрел на вопящего Лазаря, на испачканные пеленки – и на черные пятна на его ручках и ножках. Я попытался подняться, но тут Сюзанна ударила меня по лицу. Свеча погасла, комнату освещал лишь огонь очага. На голову мою обрушилась палка. В тусклом свете очага я видел, как Сюзанна швырнула в огонь пеленки, а потом пинком отправила туда же ребенка. Я чуть не оглох от дикого визга. Я попытался достать ребенка, но только обжег руки. Пеленки ярко вспыхнули, и я увидел, как обугливается кожа, и жир капает с крохотных ножек. Что-то ударило меня по спине, и я рухнул, лишь чудом не оказавшись лицом в очаге. Я откатился в сторону, укрывшись в углу комнаты.
– Убирайтесь! Убирайтесь немедленно! – орал Ричард. – Убирайтесь оба!
– Ричард, – пытался уговорить его Уильям, – это ужасная…
– Убирайтесь! – визжала Сюзанна. – Вы слышали, что сказал отец! Убирайтесь, или я убью вас обоих!
Ричард вдруг умолк. Он не кричал. Он замер, осознав, что позволил дочери кормить грудью зараженного чумой ребенка. В этот момент меня охватило чувство глубокого раскаяния. Даже не взяв свою дорожную суму, я бросился к двери, отодвинул засов, распахнул ее и выбежал в кромешный мрак под проливной дождь.
Я не видел, куда бегу, и сразу же споткнулся на неровной дороге. Упав на колени, я чувствовал, как дождь струится по лицу и волосам. Запахи навоза и грязи душили меня. Мне нужно бежать, нужно броситься в чумную яму вместе с мертвыми и ждать Божьего суда.
Мысль о жене и детях заставила меня подняться. Я стер грязь с лица, вытер губы и снова рухнул на колени. Дождь хлестал по спине, одежда моя промокла. Я поднялся и зашагал вперед, не представляя, куда иду. Плащ, туника и рубашка промокли насквозь. Впереди я увидел фонари городской стражи и остановился, чтобы они меня заметили. Но из-за дождя они низко опустили свои капюшоны и не обратили на меня внимания.
Я оказался на улице, ведущей к южным воротам, рядом с постоялым двором «Медведь». От дождя я укрылся под навесом у входа в большой особняк. Я был так одинок! Мне хотелось увидеть хоть одно дружеское лицо, но в этом городе моими друзьями были только статуи, которые я сам и вырезал. Собор был обнесен высокой каменной стеной. Она тянулась вдоль одной стороны соборного квартала: можно было подняться на парапет возле южных ворот, где домики примыкали прямо к старым стенам. Достаточно было найти какую-нибудь бочку – и вы оказывались на крыше одного из этих домиков, а по ней можно было уже подняться на стену. Оказавшись на парапете, можно было пройти по стене и спрыгнуть прямо во двор епископского дворца.
Дорогу я нашел не сразу. К тому времени, когда я дошел до западного фасада собора, дождь кончился. Я поднялся к скульптурам и потянулся, чтобы в темноте коснуться нижнего ряда ангелов, одного за другим. Мои пальцы скользили по мокрому камню. Я вспоминал, когда вырезал эти руки и лица. Тогда моим мастером был Уильям Джой. Он всегда говорил, что скульптуры мои были бы лучше, если бы я их любил. «Пусть фигуры работают сами, – твердил он. – Пусть они улыбаются, если им хочется. Пусть они обнимаются, пусть танцуют… Пусть у них будут собственные тайны». В темноте я не видел скульптур, но знал, что они здесь, рядом, танцуют и шепчутся. Я поднялся на фундамент и потянулся к царям Ветхого Завета, которых я вырезал над ангелами. Я припал к их стопам – так же, как в библейские времена приговоренные к смерти припадали к стопам царей, моля о пощаде. На башенке, расположенной справа от больших западных врат, я вырезал фигуру царя, вдохновившись портретом короля Генриха Третьего. Под ним находился ангел, прикрывавший крылом колонны, на которых стоял царь. А вон ту фигуру, чуть выше, я вырезал по подобию старого соборного казначея: он всегда здоровался с нами, когда мы трудились во дворе собора. На одной консоли я изобразил собственного отца. Консоль была расположена довольно высоко, и я подумал, что никто ее не увидит. Никто, кроме Бога. Все резчики, трудившиеся в соборе, изображали близких людей. Если разобрать собор по камешкам и изучить его, то станет понятно, что величественное здание построено из наших повседневных нужд и устремлений – из любви сотни простых людей. Все великие церкви таковы. Они только кажутся огромными, бесстрастными, благородными и величественными, но если подойти поближе, сразу ощущается сердцебиение прошлого, и понимаешь, что они состоят из тысяч лиц возлюбленных, матерей, отцов и друзей. Все это те самые маленькие чудеса, о которых мы мечтали во время работы. Я спустился с фундамента и вернулся к северному краю фасада, где когда-то давно мы делали ручки, чтобы подниматься на западный фасад без помощи лесов.
