Глава 9
С того момента как в четверг состоялось мое знакомство с
Мистером, я не включил в подбивку для старой доброй фирмы ни единого часа.
На протяжении последних пяти лет я закрывал в среднем по
двести часов в месяц, то есть по восемь часов шесть ней в неделю – за вычетом
нескольких выходных. Время в буквальном смысле означало деньги, и потратить
несколько часов впустую было непозволительной роскошью. Обнаружив отставание,
что случалось весьма редко, я просиживал в офисе половину субботы, а иногда и воскресенья.
При соблюдении графика ограничивался семью-восемью часами в субботу и почти
бездельничал в воскресенье. Ничего удивительного, что Клер спасалась от
одиночества медициной.
Лежа поздним субботним утром в постели и рассматривая
потолок, я, подобно паралитику, не был в состоянии совершить даже простое
движение. Мысль о необходимости встать и отправиться в офис вызывала страх. Эта
бесконечная лента из розовых бумажек на рабочем столе! А записки от начальства,
живо интересующегося моим здоровьем? А болтовня назойливых любителей почесать
язык, их неизбежное “Как дела”? А искренняя (или лицемерная) тревога в вопросах
друзей и приятелей? Но больше всего пугала сама работа. Все без исключения дела
по антитрестовскому законодательству требовали терпения и чудовищного
напряжения; толстенные папки с документами едва помещались на стеллажах.
Результатом же адского труда являлось то, что одна безумно богатая корпорация
поглощала другую, для чего легион юристов изводил тонны бумаги.
Пора признаться: я никогда не любил свою работу. Она
являлась для меня лишь средством, а вовсе не целью. Крутясь в нашей сфере на
износ, всякий поневоле станет докой, достигнет совершенства и рано или поздно
добьется успеха – не важно, на поприще хитроумных уверток от налогов, в разрешении
трудовых конфликтов или адвокатуре. Но кто, спрашивается, способен полюбить
антитрестовское законодательство?
Совершив над собой насилие, я поднялся с постели и встал под
душ.
Позавтракал за рулем горячей булочкой и стаканчиком крепкого
кофе, купленными на улице. Интересно, что ел сегодня Онтарио, подумал я и сразу
приказал совести прекратить напрасную пытку. Я имел бесспорное право поглощать
пищу, не испытывая чувства вины. И все же вопрос полноценного питания потерял
для меня актуальность.
Если верить прогнозу, температура в течение нынешних суток
могла колебаться между семью и пятнадцатью градусами ниже нуля, а нового
снегопада на неделе и вовсе не ожидалось.
В вестибюле я услышал знакомый голос. Вслед за мной в лифт
вошел Брюс из службы коммуникаций.
– Как поживаешь, приятель?
– Отлично. А ты? – Поддерживать разговор не хотелось.
– Аналогично. Ребята очень переживают за тебя. Держись!
Я кивнул так, будто их поддержки мне только и не хватает. К
счастью, на втором этаже он удалился, не забыв дружески потрепать меня по
плечу. Пошел ты к черту, а, Брюс?
Ощущая себя развалиной, я проковылял по отделанному мрамором
холлу мимо стола мадам Девье и дверей конференц-зала, ввалился в свой кабинет и
без сил рухнул в кожаное кресло.
Для того чтобы известить меня о имевших место телефонных
звонках, Полли отработала два приема. Если я был достаточно прилежен, чтобы
ответить большинству звонивших, и если она была удовлетворена моим усердием, то
на телефон клеились аккуратные квадратики с новыми номерами. Если же
приложенные мной усилия разочаровывали ее, то через центр стола к полу
устремлялся настоящий поток наклеенных друг на друга в безукоризненно точном
хронологическом порядке розовых листков.
Сегодня меня ждали тридцать девять сообщений, причем одни
требовали срочного ответа, а другие исходили от начальства. Судя по количеству
записок, самое яростное негодование по поводу моего отсутствия на рабочем месте
выказал Рудольф.
* * *
Я пробежал глазами листки, отложил в сторону и исполнился
твердой решимости допить в спокойной обстановке кофе. Согревая ладони о не
успевший остыть стаканчик, я взирал в грядущую неизвестность и, наверное,
напоминал человека, размышляющего на краю пропасти. Внезапно дверь
распахнулась.
Рудольф.
О моем прибытии ему, похоже, сообщили соглядатаи: охранник в
вестибюле или Брюс – если только за входом в здание не следила из окон вся
фирма. Хотя вряд ли, для этого коллеги были слишком заняты.
– Привет, Майк, – проскрипел Рудольф, уселся в кресло
напротив и скрестил ноги. Разговор предстоял серьезный.
– Привет, Руди.
Столь фамильярно я не называл босса еще ни разу, только
официально: Рудольф. Интимное “Руди” могли позволить себе его последняя жена да
компаньоны, больше никто.
– Где ты пропадал? – В интонации не слышалось и намека на
сочувствие.
– В Мемфисе.
– Мемфисе? – эхом отозвался Рудольф.
– Да, мне нужно было повидать родителей. А заодно и
психоаналитика – друга семьи.
– Психоаналитика? – продолжал вторить босс.
– Угу. Он наблюдал меня пару дней.
– Наблюдал?
– Совершенно верно. В уютной палате с персидскими коврами,
где к ужину подают лососину на пару. Все удовольствие стоит тысячу в день.
– И ты пробыл там двое суток? Двое?!
– Ага.
Ни стыда за ложь, ни уколов совести за отсутствие этого
стыда я не чувствовал. При желании или необходимости Фирма могла быть очень
жесткой, даже жестокой, и, помня об этом, я не жаждал подставлять задницу на
растерзание голодным псам. Рудольф заявился ко мне по распоряжению
исполнительного комитета, значит, рапорт ляжет на стол начальства через
несколько минут после того, как он оставит меня в покое. Сумей я разжалобить
его, рапорт прозвучит мягче, компаньоны снисходительно умилятся. Какое-то время
мне позволят дышать свободнее.
– Тебе следовало позвонить кому-нибудь, – по-прежнему
холодно заметил Рудольф, однако лед в голосе начал таять.
– Оставь, пожалуйста. Меня держали взаперти, никаких
телефонов. – Печальной фразой я сокрушил его строгость.
– Как ты сейчас себя чувствуешь? – после долгой паузы
осведомился он.
– Прекрасно.
– Прекрасно?
– Психоаналитик заверил, что я в отличной форме.
– На сто процентов?
