– В таком случае мы ограничимся двадцатью тысячами в год,
потом пятнадцатью, а когда тоненький ручеек из фонда иссякнет, вслед за своими
клиентами отправимся на улицу. Бездомные юристы.
– Иными словами, в моих руках будущее адвокатской конторы на
Четырнадцатой улице?
– Так мы решили. Мы берем тебя сразу в качестве
полноправного компаньона. Пусть “Дрейк энд Суини” попробует нас переплюнуть.
– Весьма польщен.
А сверх того смущен. Передо мной открывалось будущее, на
которое я пока не отваживался.
Принесли суп из черной фасоли, и мы заказали по новой кружке
пива.
– Как к тебе пришел Абрахам?
– Еврейский мальчик из Бруклина. Приехал в Вашингтон, чтобы
устроиться в штат сенатора Мойнихена <Дэниэл Патрик Мойнихен –
государственный и политический деятель, дипломат, ученый-социолог,
сенатор-демократ от штата Нью-Йорк> . Провел несколько лет на Капитолийском
холме и оказался на улице. Исключительно одаренный юрист. Вместе с
бессребрениками из крупных фирм большую часть времени тратит на координацию
действий по судебным искам. Сейчас он судится с Бюро переписи населения, хочет
заставить их подсчитать общее количество бездомных в стране. А еще Абрахам
подал иск в окружную комиссию по среднему образованию, надеясь выбить субсидии
для бездомных ребят. Его чисто человеческие качества оставляют желать лучшего,
но в подковерной борьбе ему нет равных.
– А София?
– Профессиональный социальный работник. Честолюбие погнало
ее в заочную юридическую школу, куда она ходит уже одиннадцать лет. Рассуждает
и действует как заправский юрист, особенно когда имеет дело с чиновниками.
Ты еще услышишь, как она раз десять на дню представляется по
телефону: “София Мендоса, адвокат”.
– Она выполняет и обязанности секретарши?
– О нет. Секретаршам у нас делать нечего. Печатаем сами,
бумажки подшиваем сами, кофе варим тоже сами. – Слегка подавшись вперед,
Мордехай понизил голос: – Мы давно работаем вместе, Майкл, и каждый обжил
маленькую нишу. Честно говоря, нам нужна струя свежего воздуха, нужно новое
лицо, новые идеи.
– Уж больно заманчив предложенный оклад, – сказал я с
жалкими потугами на юмор.
Мордехай улыбнулся:
– Ты идешь к нам не ради денег. Ты идешь к нам по зову души.
Почти всю ночь душа моя не давала мне покоя. Достаточно ли у
меня мужества, чтобы уйти из фирмы? Насколько я искренен в намерении всерьез
заняться работой, за которую так мало платят? Ведь мне предстоит распрощаться
воистину с миллионами.
Все, о чем я мечтал, лопнет, как мыльный пузырь.
Однако вовремя.
Руины семейной жизни окропят брызги лопнувшей карьеры.
Глава 12
Во вторник я сказался больным.
– Грипп, наверное, – сообщил по телефону Полли,
потребовавшей, как ее учили, подробностей.
Жар, горло обложено, голова болит? Да, все сразу. Или на
выбор – как вам угодно. Если сотрудник фирмы решил не явиться на работу, он
должен лежать пластом.
Полли сказала, что заполнит соответствующий бланк и передаст
Рудольфу. Да пусть! Зная, что Рудольф непременно захочет позвонить, я вышел
ранним утром из квартиры. Лучше бродить по улицам, чем объясняться с ним. Снег
быстро таял, на сегодня обещали около десяти тепла. Прогулка по набережной
Потомака заняла примерно час. Поглощая порцию за порцией мороженое, купленное у
торгующих тут и там лоточников, я наблюдал за байдарками, в которых спортсмены
энергичными гребками пытались согреться.
В десять утра я отправился на похороны.
Тротуар перед церковью перегораживали барьеры, возле них
толпились полицейские, мотоциклы которых стояли на проезжей части. Подальше
виднелись фургоны телевизионщиков.
Толпа у входа внимала кричавшему в микрофон мужчине. Кое-где
– к радости сновавших с видео – и фотокамерами репортеров – люди держали над
головами наспех сделанные транспаранты. Оставив машину на боковой улочке в трех
кварталах от церкви, я торопливо прошагал к храму, но не к главному входу, куда
было не пробиться, а к маленькой задней двери, охраняемой темнокожим
привратником.
Осведомившись, не репортер ли я, он посторонился. По
скрипучим ступеням я поднялся на балкон. На полу ковер пурпурных оттенков,
кресла из темного дерева, витражи в окнах чисто вымыты – отчасти я понимал
нежелание преподобного отца иметь дело с бродягами.
Я выбрал место на балконе, прямо над алтарем. С улицы
донеслось пение хора, расположившегося на лестнице главного входа. По
безлюдному залу поплыла музыка.
Но вот хор умолк, двери распахнулись, и в храм повалил
народ. Балкон задрожал от топота множества ног. В задней части алтаря разместился
хор. Его преподобие взял на себя роль регулировщика: репортеры – направо,
малыши – вперед, активисты с подопечными бродягами – в центр. Я увидел Мордехая
в сопровождении двух незнакомых мне мужчин. Четверо вооруженных охранников
через небольшую боковую дверь ввели узников: мать Лонти и двух ее братьев в
синих тюремных робах, наручниках, с цепями на ногах.
Их поставили во втором ряду, позади бабки и еще каких-то
родственников.
Постепенно зал притих. От сводов вниз хлынули низкие и
печальные звуки органа. У меня за спиной раздался шум, на мгновение головы
повернулись в мою сторону. На алтарь взошел священник и движением рук предложил
всем подняться.
Служители в белых перчатках вкатили и установили перед
алтарем гробы – материнский посередине. Я увидел маленький, чуть более
полуметра, гробик младенца. Домовины Онтарио, Алонсо и Данте были среднего
размера. У меня защемило в груди. В зале кто-то заплакал. Запел хор.
Служители принялись укладывать венки вокруг гробов; вдруг с
ужасом подумал, что гробы собираются открыть.
Раньше мне не приходилось бывать на негритянских похоронах,
я не представлял их ритуал. На экране телевизора гроб иногда открывали, и
родственники в последний раз целовали усопшего. Стервятники с камерами так и
сторожили этот момент.
Священник решительно покачал головой: нет.
Вокруг гробов образовалась толпа, люди рыдали, заламывая
руки и временами заглушая хор. Соседи безуспешно пытались успокоить пронзительно
вопящую бабку.
