В девять часов я позвонил Мордехаю, моему новому источнику
информации о жизни улицы. Рассказав о случившемся, объяснил, что хотя говорю из
госпиталя, но нахожусь в прекрасной форме, и попросил его совета. Кое-какие
соображения у Мордехая по поводу “лексуса” нашлись.
Затем я набрал номер Полли.
– Ты не придешь? – Голос у нее чуть дрогнул.
– Я в госпитале, Полли, если ты не расслышала.
Молчание в трубке подтвердило мои опасения. Похоже, в данный
момент в конференц-зале вокруг стола, на котором стоят кувшины с пуншем и
огромный торт, толкутся человек пятьдесят моих сослуживцев. В кратких
поминальных тостах звучат слова прощания с безвременно ушедшим товарищем,
которого всем будет так не хватать. На подобных мероприятиях мне доводилось
бывать, впечатление они производили наитягчайшее. От мысли принять участие в
собственных похоронах я отказался с самого начала.
– Когда тебя выпустят? – спросила Полли.
– Думаю, завтра, – соврал я, предполагая обрести свободу до
полудня – с благословения заботливого персонала или без оного.
Повисло молчание. Порезать на куски торт, разлить по
кувшинам пунш, протереть бокалы – справится ли она?
– Мне очень жаль, – наконец отвлеклась от размышлений Полли.
* * *
– Мне тоже. Кто-нибудь меня спрашивал?
– Нет. Пока, во всяком случае.
– Хорошо. Расскажи обо всем Рудольфу, передай, что я свяжусь
с ним попозже. Мне пора. Врачи говорят, нужны дополнительные анализы.
* * *
Так завершилась моя когда-то столь много обещавшая карьера в
“Дрейк энд Суини”. Проводы, как я и рассчитывал, прошли без меня. В тридцать
два года я оказался абсолютно независим от пут корпоративного холопства – и от
денег. Передо мной открылся беспредельный простор для жизни по велению совести,
и если бы каждый вдох не разламывал ребра, я считал бы себя счастливейшим из
смертных.
В начале двенадцатого возникла Клер. В коридоре у дверей
палаты она поговорила с врачами. Из профессиональной лексики я уловил лишь
маловразумительные термины.
Консилиум вынес вердикт. Я переоделся в чистый костюм,
привезенный Клер.
По дороге домой мы молчали. Ни о каком примирении не могло
быть и речи. С чего вдруг заурядному дорожному происшествию менять естественный
ход событий? Клер действовала как друг и врач, и только.
Она приготовила томатный суп, уложила меня на диван,
снабдила пилюлями и отправилась на работу. Похлебав суп, я позвонил Мордехаю.
Ничего нового о машине он не сказал.
Я раскрыл газету на разделе объявлений и принялся
обзванивать агентов и конторы по сдаче жилья, затем вызвал по телефону такси и
принял горячий душ.
Водителя звали Леон. Сидя рядом с ним в машине, я старался
не стонать, когда колесо попадало в выбоину.
Приличная квартира была мне не по карману, значит,
требовалось найти такую, что отвечала хотя бы моим представлениям о
безопасности. Мы остановились у газетного киоска, я взял с прилавка пару
бесплатных брошюрок о городском рынке жилья.
По мнению водителя, неплохим местом был квартал
Адамс-Морган, к северу от Дюпон-сёркл. Правда, предупредил Леон, месяцев через
шесть ситуация может измениться.
Район этот я знал и проезжал по нему много раз, но мне и в
голову не приходило пройтись по его улицам.
Вокруг стояли довольно уютные дома, построенные в начале
века и до сих пор явно обитаемые. В барах и клубах, несмотря на дневное время,
сидели посетители. Леон сообщил, что неподалеку находятся самые модные
рестораны.
Однако в двух метрах от квартала начинался другой мир.
Обывателю следовало держать ухо востро. Уж если на подступах
к Капитолийскому холму грабят сенаторов, то тут о безопасности можно забыть.
Через рытвину, по размерам превосходившую нашу машину, мы
благополучно перелетели. Приземление оказалось для меня настолько болезненным,
что я не выдержал и громко застонал. Леон пришел в ужас. Я был вынужден
рассказать ему, как провел вчерашнюю ночь. Он сбросил скорость и решительно
взял меня под свою опеку.
С его помощью я медленно поднялся по лестнице дома, бывшего
первым в нашем списке. Квартира оказалась довольно запущенной; от ковра на полу
воняло кошачьей мочой. В недвусмысленных выражениях Леон дал управляющему
понять, что предлагать подобное жилье белому человеку – занятие гнусное.
По следующему адресу нам пришлось вознестись на пятый этаж.
Я едва не задохнулся. Лифта не было, как, впрочем, и отопления. Леон вежливо
поблагодарил хозяйку мансарды.
И третья попытка тоже привела нас под крышу. Четыре этажа,
зато с маленьким и чистым лифтом. Дом на Вайоминг-авеню, чуть в стороне от
Коннектикут. Пятьсот пятьдесят в месяц. Я сразу согласился – даже не переступив
порог будущего жилья. Боль не оставила времени на раздумья. С досадой вспоминая
о лежащих на кухонном столе таблетках, я готов был согласиться на что угодно.
Мансарда состояла из трех комнатушек со скошенными
потолками. Краны в ванной, к моему удивлению, не подтекали, а из окон краешком
открывалась улица.
– Берем, – сказал Леон управляющему, когда я начал сползать
по стенке на пол.
В маленьком кабинете на первом этаже я торопливо прочитал и
подписал условия договора, выписал чек на месяц вперед, оставил залог.
Клер хотела, чтобы к концу недели я выехал. Что ж, так оно и
будет.
Если Леон и недоумевал, что заставило меня сменить
престижный Джорджтаун на вашингтонский чердак, то виду не показывал. Он был
своего рода профессионал, как и я.
Подвезя меня к дому, Леон без колебаний обещал подождать,
пока я отлежусь и соберусь с силами для новых подвигов.
Из навеянной пилюлями дремы меня вывел телефонный звонок.
– Алло.
– А мне казалось, ты в госпитале. – Слышно было как из-за
тридевяти земель, но я узнал голос Рудольфа.
– Я был там. – Язык еле ворочался. – А теперь я здесь.
Что ты хочешь сказать?
– Нам не хватало тебя сегодня.
О да! Спектакль с пуншем.
– Я не собирался попадать в автокатастрофу, Рудольф.
Будь снисходителен и прости меня, пожалуйста.
