– Как долго ты собираешься работать в конторе?
– Я только начал.
– Но насколько тебя хватит без реального заработка?
– Пока живу.
– То есть на данный момент у тебя единственная цель –
выжить?
– На данный момент. А у тебя?
Смешной вопрос.
– Деньги. Сколько зарабатываю, сколько трачу. Сколько могу
вложить, чтобы в один прекрасный день сорвать куш и больше ни о чем не
беспокоиться.
Все это я уже слышал. Такая чудовищная ненасытность вызывает
определенное восхищение. Доведенное до логического конца поучение, известное с
детства: работай и делай большие деньги – на благо себе и обществу.
Уорнер пытался вызвать меня на бесполезный спор. Мы не
переубедим друг друга, получится лишь вульгарный обмен колкостями.
– И сколько у тебя есть? – поинтересовался я.
– Когда мне исполнится сорок, в банке будет лежать мой
первый миллион. Через пять лет он превратится в три, а к пятидесяти я
рассчитываю на десять. Тогда можно смело выходить из игры, – с гордостью
отчитался Уорнер.
Наверняка цифирь вытвердил наизусть. Все юристы крупных фирм
одинаковы, в каком бы штате ни жили.
– А что у тебя?
– Давай посмотрим. Мне тридцать два года, в банке около пяти
тысяч. В тридцать пять, при условии напряженной работы и разумной экономии, я
увеличу их до десяти, а к полувековому юбилею надеюсь скопить двадцать.
– Есть к чему стремиться. Восемнадцать лет жизни в нищете?
– Тебе о нищете ничего не известно.
– Ошибаешься. Для людей моего положения нищета означает
дешевую квартирку, драндулет вместо машины, тряпье вместо одежды, невозможность
посмотреть мир, отсутствие сбережений или вложений во что-нибудь стоящее.
Короче, убогую старость, растранжиренную жизнь.
– Прекрасно. Ты лишь доказал мою правоту. Ни фига ты не
знаешь о нищете. Сколько предполагаешь заработать за год?
* * *
– Девятьсот тысяч.
– А я тридцать. Что бы ты сделал, заставь тебя вкалывать за
тридцать тысяч в год?
– Покончил бы с собой.
– Охотно верю. Представляю: ты засовываешь пистолет в рот,
спускаешь курок и разукрашиваешь мозгами стену.
– Я бы отравился.
– Слабак.
– И все равно я бы не стал работать за такие деньги.
– Еще как стал бы! Другое дело, не прожил бы на них.
– Это одно и то же.
– На том и разошлись.
– Да, черт возьми, разошлись! Но почему, Майкл? Всего месяц
назад ты был таким, как я. Посмотри на себя – пошлая бороденка, мятые штаны,
дурацкие разговоры о спасении человечества. Где ты оступился?
Я шумно выдохнул, внутренне улыбнувшись надрыву, с которым
прозвучал вопрос. Уорнер тоже перевел дух. Мы были слишком цивилизованны для
прилюдной ссоры.
– Знаешь, ты круглый дурак. – Он наклонился ко мне. – Еще
немного, и ты стал бы компаньоном. Ум, отличное образование, ни детей, ничего,
к тридцати пяти миллион долларов в год! Что ты потерял!
– Я потерял любовь к деньгам, Уорнер. Похоже, на мне печать
дьявола.
– Ах, как оригинально! Знаешь, Майк, однажды утром ты
проснешься и вспомнишь, что тебе шестьдесят. Спасать человечество надоело, ибо
его в принципе нельзя спасти. У тебя ни собственного угла, ни цента, ни
сбережений, ни Работы, ни жены, которая копается в чужих мозгах и приносит
домой хорошие деньги. Как ты поступишь тогда?
– Этот вопрос приходил мне в голову, и я ответил, что у меня
есть отвратительно богатый родственник. Я сниму трубку и позвоню тебе, Уорнер.
– А если я помру к тому времени?
– Помяни меня в завещании. Позаботься о братце.
Внезапный голод заставил нас прервать содержательную беседу.
Самонадеянный Уорнер вполне мог решить, что наш разговор
заставил меня взяться за ум. Стоит только глубоко проанализировать допущенные
ошибки, как мысль о всеобщем благе будет отброшена и я снова обрету выгодную
работу. Я прямо-таки слышал, как Уорнер убеждает отца с матерью, что все
утрясется.
Невыясненными для него остались кое-какие пункты программы.
Какая премия полагается в конторе на Четырнадцатой улице по итогам года? Весьма
скромная. Существует ли пенсионное обеспечение? Понятия не имею.
Под конец Уорнер заявил, что, посвятив парочку лет
бескорыстному служению обществу, перебесившись, так сказать, я неизбежно
образумлюсь. Он дал мне замечательный совет: найти женщину, разделяющую мои
дикие взгляды, но не стесненную в средствах, и жениться на ней. Я от души
поблагодарил брата.
Выйдя на улицу и пожимая на прощание руку, я еще раз заверил
Уорнера, что полностью отдаю себе отчет в своих действиях, и попросил, чтобы
доклад о поездке был предельно оптимистичным.
– Не заставляй родителей волноваться, Уорнер. Скажи, я в
порядке.
– Дай знать, когда оголодаешь, – отшутился брат.
Я пошел прочь.
Гриль-бар “Под пилоном” находился рядом с Университетом
Джорджа Вашингтона и держал двери открытыми день и ночь. В баре привечали
гонимых из дому или бессонницей, или неутомимой жаждой новостей. Завтрашний
номер “Вашингтон пост” поступал сюда около полуночи, а народу набегало не
меньше чем во время ленча.
* * *
Купив газету, я устроился перед стойкой. Тишина в баре
изумляла. Человек тридцать с таким сосредоточенным вниманием склонились над
страницами, будто читали об объявлении Третьей мировой войны.
Статья под жирным заголовком занимала подвал первой полосы и
продолжалась на десятой. Россыпь фотографий.
Лонти Бертон, смотрящая с плакатов на митингующую толпу.
Мордехай, лет на десять моложе нынешнего, Артур Джейкобс, Тилман Гэнтри и Девон
Харди.
Какой скандал! Артур Джейкобс в окружении афроамериканцев с
тюремными номерами на груди (снимки взяты из полицейского архива). Я так и
видел, как, собравшись за наглухо закрытыми дверями в конференц-зале, отключив
телефоны и призвав на помощь политтехнологов, компаньоны поспешно тасуют
варианты ответных мер. Наступает самый мрачный час для фирмы.
