Илана умела говорить о вещах, про которые Авраам стеснялся упомянуть, да так, что это не вызывало у него смущения. Лишь один раз с тех пор, как они познакомились, ему пригрезилось, что она кладет свою ладонь на его руку – всего-навсего, свою прохладную ладонь на его руку. Это случилось во время такой же вот беседы, в ее старом кабинете. За долгие годы инспектор уже и забыл, видел он это во сне или наяву, и запретил себе мысленно к этому возвращаться.
– С Шрапштейном я справлюсь, – сказал он. – И это, честно, не только из-за самоедства. А еще и из-за наплевательства на тех, кто в нас нуждается. Вот что торчит из этих дел. Ведь родня и сама ищет. Они развешивают объявления, устраивают поиски, звонят приятелям, а мы их поощряем… я их поощряю. В среду вечером я посоветовал матери Офера вернуться домой и начать обзванивать его дружков. Ты не представляешь, как тяжко мне было бросить эту мать в квартире и пойти себе домой как ни в чем не бывало. Я знал, что не могу оставаться с ней, да и не имелось на это причин, но у нее был самый тяжелый час в жизни, а мы оставили ее одну и сказали, что основную часть работы она должна проделать сама.
– Хватит, Ави. Полицейские – не родители гражданским. Может, ты этого не понимаешь, потому что у тебя нет своих детей. И полицейские также не ответственны за безопасность гражданских и за то, как они живут, – это ты тоже знаешь. Это родители должны оберегать своих детей, а взрослые – печься о себе. Тот, кто понимает, что полиция ему не мать и не отец и что она не следит двадцать четыре часа в сутки за его целостностью и сохранностью, – тот умеет себя защитить, заказать бронированную дверь и сигнализацию, установить связь с «горячей линией» и, да, самостоятельно, своими силами разыскивать своего ребенка, если тот пропал. А ты считаешь иначе?
Авраам промолчал. Он не думал, что образ матери, ожидающей сына, способен вызвать в Илане боль или раздражение. В конце концов, инспектор сказал:
– Меня убивает мысль, что Офер Шараби станет еще одним Ади Якоби или Гаем Хевером. Что пройдет десять, пятнадцать лет, а мы так и не узнаем, что с ним случилось, умер он или где-то живет… не узнаем ничего, кроме того, что в среду утром он вышел из дома, а в школу не пришел. И у нас, блин, понятия не будет, что с ним стряслось по дороге, по которой идти-то всего десять минут!
Инспектору снова представился Офер – как он спускается по лестнице с черным ранцем за плечами. Вот он вышел на улицу, повернул направо и направился к школе. Мимо двигались люди, и никто ничего не заметил. А если он повернул не направо, а налево? Неподалеку от дома, где он живет, в противоположной от школы стороне, была продуктовая лавка. В то утро Авраам Авраам, сам не зная зачем, остановился возле нее по дороге в участок. Он показал хозяйке лавки фотографию Офера и спросил, не заходил ли парень сюда в среду, в тот день как пропал. Фотокарточка ей была не нужна, потому что Офера она прекрасно знала. Весь квартал говорил о его исчезновении и хотел помочь в поисках. С самого детства этот мальчик почти каждое утро заходил купить молоко, свежие булочки и пакетики «Шоко». Хозяйка была почти уверена, что в среду утром его не видела, и ее муж это подтвердил. И вдруг она сказала:
– Минутку, я могу это проверить. – Она открыла толстую тетрадь, где были записаны долги постоянных покупателей. – Шараби – три с половиной – это было во вторник. После этого они ничего не покупали, – с волнением сказала женщина, будто вот сейчас, с ее помощью, Офера должны были найти.
Последние его покупки составляли 44 шекеля 60 агорот. Рядом с цифрами стояла его подпись зеленой ручкой.
– Да не станет он очередным Ади Якоби или Эли Гаем Хевером, – сказала Илана. – Ты ведь знаешь, что это разные вещи.
Будто не слыша ее, Авраам словно взорвался от мыслей, которые его донимали:
– Поиски ведутся в радиусе каких-то двух километров, понимаешь? И это абсурд. Семья проживает в полутора километрах от школы, наш участок стоит в середине этого пути, и даже моя собственная квартира в пяти минутах езды оттуда. Это как село. И при всех средствах технологии и всех Шрапштейнах, знатоках Интернета и средств связи, ни одна живая душа не видела, как этот мальчишка идет из дома в школу, ни одна живая душа не видела его нигде в другом месте, никто ничего не знает про его семью. Это просто невероятно!
– Опросы приятелей и соседей ни к чему не привели?
– Почти ни к чему. Есть у них в доме странноватый сосед, который вчера тоже пришел поучаствовать в поисках и настаивал на том, что он знает Офера лучше всех прочих. Я приглашу его на дополнительное дознание. Может, завтра, после того, как покончим с отцом.
– Это правильно. А кроме того, тебе ведь нужно готовиться к своей поездке, верно? Ты когда едешь?
– Через неделю. И не уверен, что еду. Подумываю это дело отменить.
– С какой такой стати? Это рабочая командировка, рассчитанная на шесть дней. Если расследование продлится, оно может проходить и без тебя. Если оно еще будет лежать на нас…
Авраам не мог поверить, что слышит от Иланы такое, да еще за минуту до того, как ему надо будет покинуть ее кабинет, потому что она торопится.
– Что значит «если расследование еще продлится»? – переспросил он.
– Все мы надеемся, что через неделю уже не будет никакого расследования, так ведь? И ты знаешь, что если дело осложнится, или нам представится, что из дела о пропавшем оно превратилось во что-то другое – скажем, в расследование убийства, – может случиться, что придется организовать специальную следственную группу и передавать это кому-то другому. От меня это не зависит. Особенно если начнется давление со стороны семьи. Может, дело передадут в специальную следственную группу. Я пока попрошу, чтобы это не влияло на твое расследование, и только если дело перерастет во что-то другое, нам придется подумать, что делать дальше. Время есть.
И это как раз тогда, когда инспектору уже показалось, что к Илане вернулась ясность высказываний… Он взглянул на нее настолько прямо, насколько мог, и сказал:
– Умоляю, не забирай у меня это дело. Полчаса назад мне хотелось попросить тебя передать его кому-то другому, но ты ведь знаешь, что это меня раздавит. Это мое дело. Мое расследование с той самой минуты, как мать Офера вошла в участок, и оно должно оставаться моим до тех пор, как я не разыщу мальчишку и не верну его домой.
* * *
У него в распоряжении неделя. Илана сказала это прямым текстом. Если до его поездки не возникнет каких-то решений, то, вернувшись из Брюсселя, он увидит это дело в чужих руках. Даже если и не будет создана специальная следственная группа под управлением кого-то поглавней или дело не передадут в Тель-Авив, кто знает, что за его недельное отсутствие успеет наворотить этот Шрапштейн, и не воспользуется ли он моментом, чтобы оттеснить Авраама от Офера. Мысль о том, что дело закроют именно в ту неделю, когда он будет в Брюсселе, привела инспектора в ужас.
Он поехал в участок через Яффу и остановился у пекарни Абулафии, купить самбусак с сыром. Рейс 382 «Эль-Аль» из Милана прибывает в 10.50 вечера. Можно подождать отца Офера в зале прибывающих и сразу же отвезти его в участок. Или же дать ему провести ночь с семьей и пригласить наутро. А то и просто явиться и постучаться в дверь их квартиры, туда, где Офер был в последний раз перед тем, как исчезнуть. Неплохо бы увидеть там их обоих вместе – и мать, и отца. Хану Шараби Авраам не видел с пятницы. Может, в присутствии мужа она как-то расслабится и еще что-нибудь расскажет про сына. А еще инспектору хотелось заглянуть в лицо отца и представить себе, как будет выглядеть Офер в его возрасте. Хотелось зайти с ним в комнату Офера, усесться рядом на кровать мальчишки, открыть вместе ящики, которые он открывал в пятницу… Сможет ли Авраам, глядя на лицо отца, рассмотреть его сына и увидеть его жизнь более зорко, чем при наблюдении за матерью? Разве это не всегда так? А после беседы с отцом у них в доме он может подскочить к тому соседу. Нужно было раньше вспомнить о нем и назначить с ним встречу, удостовериться, что он будет дома…
