– У вас бывают длительные простои, когда не пишется? – спросил Зеев.
– Пишу я всегда, но бывают времена, когда ничего хорошего не выходит.
– А кто решает, что хорошо и что плохо?
– Я.
Авни рассмеялся, а Михаэль остался серьезным, будто в его словах не было ничего смешного.
– А как вы вообще начали писать? – спросил Зеев.
– Даже и не помню. Вспоминаю, что писал еще малышом в начальной школе. Сижу в классе, не слышу ни слова из того, что говорит учительница, и пишу стихи.
Зеев ненавидел этот ответ, часто звучавший в газетных интервью с писателями. Сам он не разрешал себе пропустить ни единого слова учителя, и главным его воспоминанием о начальной школе был страх, что преподавательница задаст ему вопрос.
Розен сделал радио потише и спросил:
– А вы с каких пор пишете? У меня сложилось впечатление, что вы не большой любитель семинаров и что вы хорошо знаете, что и как хотите написать.
Авни был потрясен.
Неужели ему удалось обмануть Михаэля, скрыть от него правду? Или же тот сумел чутьем проникнуть в то, что сам Зеев не мог ухватить, увидел в нем ядро, в существование которого он и сам не осмеливался поверить?
– Да ничего я не пишу; кто вам сказал, что я пишу? – рассмеялся он, чтобы скрыть возбуждение. – На самом деле я в этот класс зашел совершенно случайно. Это не было запланировано. Я проходил мимо Бейт-Ариэлы, увидел объявление и решил заглянуть – не для того, чтобы научиться писать, а больше чтобы увидеть, как это проходит и о чем пишут люди. Я не был уверен, что хочу остаться, – а остался, потому что на меня очень большое впечатление произвело то, что вы сказали на первом занятии. Появилось ощущение, что мне у вас есть чему поучиться. И, думаю, я поучился. Я чувствую, что это приходит.
Это был момент в разговоре, когда Зееву показалось, что он почти готов открыться. Но Михаэль смутился – возможно, он не знал, как принять похвалу, и в машине воцарилось молчание.
Они были в Яд Элиягу, и Розен глядел в окно своими покрасневшими глазами.
– Довольно славный район, – сказал он. – Собираюсь сюда переехать. Плата за съем гораздо ниже, чем у нас там.
– Да, в Тель-Авиве цены заоблачные, – тотчас ответил Зеев.
Минута для откровений была упущена.
– Мы вот тоже собираемся переехать, – добавил Авни. – Хозяин хочет поднять оплату, да и нам нужна квартира побольше, с детской. Сегодня при жаловании двух учителей снять квартиру в Тель-Авиве непросто.
– И куда же вы переедете?
– Может, в Холон… хотя мы еще думаем. Очень трудно расстаться с Тель-Авивом. Мне, во всяком случае.
– Как раз в Холон я бы переехал, – сказал Михаэль. – Это вроде бы то, что надо.
– В каком смысле то, что надо? – поинтересовался Зеев.
– Место что надо для жизни и писательства. Мне осточертело писать про Тель-Авив. Я чувствую, что ищу способ писать просто; а может быть, для того, чтобы писать просто, нужно и жить простой жизнью, среди простых людей… Мне осточертела литературная заумь, но, может, это наивно.
Теперь и Авни ощутил укус жала Розена.
– Вы что, и вправду ненавидите литературу? – спросил он.
– Да нет, нет, – ответил Михаэль. – Надеюсь, не это стало посылом сегодняшнего семинара. Господи, такое чувство, что меня совершенно не поняли! Может, я пришел на взводе, и это передалось и вам… На следующей встрече я обязан исправить это впечатление. Я просто пытаюсь научить вас избавляться от беспокойства о том, что считается литературой, а что – нет, и выражать в произведении то, что на душу ляжет. Самый сильный текст, когда-либо созданный – во всяком случае, с моей точки зрения, – написан не как литературное произведение. Вы знакомы с «Письмом отцу» Кафки?
Зеев постеснялся признаться, что не читал этого письма, и еще сильнее постеснялся сказать, что читал, а потом попасться на лжи. Задал ли Михаэль этот вопрос, потому что уже отнес его к классу простых людей, живущих простой жизнью? Зеев мог бы отболтаться какими-то общими фразами, типа: «Читал, но давно, слово в слово не повторю», – но все-таки решил сказать, что не читал.
– Прекрасно. Я принесу вам на занятия отрывок, – пообещал писатель. – Потому что оно длинное, и есть даже новый перевод. Это письмо, которое Кафка написал своему отцу в двадцатом году… кажется, так; а может, в девятнадцатом, за несколько лет до смерти, и которое к отцу так и не попало. Подумайте об этом: одно из великих произведений, когда-либо созданных историей, написано не в качестве литературного произведения, а в качестве письма, адресованного одному-единственному читателю, но и тот его не прочел. Это потрясает меня всякий раз, когда я об этом думаю. Так вот, мне хотелось бы писать так, будто у моего текста есть один-единственный читатель, которого я хочу потрясти. То письмо начинается словами: «Ты недавно спросил меня, почему я говорю, что боюсь тебя». Невероятно, а?
Именно в этот момент в голове Зеева и возникли первые слова. И идея, которая в эти послеобеденные часы еще не умела себя выразить, как младенец, что еще не способен говорить, вдруг сложилась в ясные фразы, которые только и надо, что перенести на бумагу.
* * *
Дальнейший период сильно отличался от того, что было до и после пятничного звонка в полицию. На этот раз в его действиях не было ни спешки, ни сумятицы. Все делалось в состоянии внутреннего спокойствия. Ни тени страха, который изводил его со вчерашнего полудня и который не прошел до конца, когда Авни проснулся ночью и вокруг была мертвая тишина. Все было как надо, как, по его представлению, и будет, когда он станет читать то, что написал.
Расставшись с Михаэлем, Зеев не сразу отправился из Яд Элиягу домой, а позвонил Михали и спросил, может ли вернуться попозже. Сказал ей, что хочет сходить в кино, – и тут же вспомнил про английский фильм, который смотрел утром, и решил, что перескажет его ей, и ему не придется врать. Он уселся у окна в кафе на площади Масарика и заказал зеленый чай.
И в его черной тетради, будто сами собой, возникли первые слова:
Папа и мама,
Я знаю, что вы уже несколько дней меня разыскиваете, но советую прекратить поиски, потому что вы меня не найдете, и полиция тоже не найдет, даже с собаками.
В объявлениях, расклеенных на улицах, написано, что я исчез в среду утром, но мы все трое знаем, что это неправда. Мы все трое знаем, что я исчез гораздо раньше, что я исчез, а вы и не заметили, потому что вы не замечали ничего; и исчез я не в один прекрасный день, а это был столь постепенный процесс исчезновения, что вам уже казалось, будто я все еще дома, и это потому, что вы ни разу не потрудились посмотреть.
Я спрашиваю себя, почему вы именно сейчас меня разыскиваете, почему именно сейчас обратились в полицию, почему не сделали этого в течение тех месяцев и лет, когда все было ясно, все черным по белому. Раньше я считал: все потому, что вы слишком заняты собой и своей жизнью, но это была детская мысль, которая исчезла, когда я понял, что настоящая причина в том, что вам просто трудно приблизиться, потому что все люди боятся по-настоящему увидеть то, что происходит с другим человеком, в особенности то, что происходит с их ребенком, тем более если он иной, отличается от них, непонятен им, чужой для них птенец.
