– Если я не хочу с кем-то спать, разве это значит, что я недотрога? – спросила одна из собравшихся.
– Если я не хочу раздеваться догола на демонстрации, разве я ханжа? – уточнила другая.
– Мужчины считают клевыми тех, кто снимает на митингах блузку.
– Как все эти голые девицы с цветами в Беркли.
– Газеты с такими фотографиями моментально раскупают.
– Раскрасят сиськи кислотными красками и позируют.
– И при чем тут свобода?
– Они это делают, чтобы привлечь к себе внимание.
– Они несвободны.
– Перед мужиками выпендриваются.
– Ну а перед кем же еще?
– Больше не перед кем.
– Может, им это нравится, – вдруг раздается незнакомый тихий голосок, и все оборачиваются посмотреть, кто это сказал: девчонка в смешных круглых очках, которая до сих пор молчала как рыба. Фэй залилась румянцем и опустила глаза.
Элис обернулась и с изумлением уставилась на нее.
– Что же тут может нравиться? – спросила она.
Фэй пожала плечами. Она сама не ожидала, что осмелится открыть рот, и уж тем более – сказать такое. Ей тут же захотелось взять свои слова обратно, вот буквально – схватить и засунуть обратно в свой глупый рот. “Может, им это нравится”. Господи боже мой. Девушки молча смотрели на нее. Фэй чувствовала себя раненой птицей в комнате, полной кошек.
– Тебе такое нравится? – поинтересовалась Элис, наклонив голову набок.
– Может быть. Не знаю. Нет.
Она забылась. Заслушалась, как девушки с воодушевлением обсуждают секс, представила, как стоит дома у высокого окна, воображая, будто снаружи, из темноты, на нее смотрит случайный прохожий, вот и ляпнула, не подумав. Как-то само вырвалось: “Может, им это нравится”.
– Тебе самой разве нравится демонстрировать мужикам свои прелести? – не унималась Элис. – Ты сама показываешь сиськи, чтобы им понравиться?
– Я не это имела в виду.
– Как тебя зовут? – спросил кто-то.
– Фэй, – ответила она.
Девушки смотрели на нее. Они явно чего-то ждали. Больше всего на свете ей сейчас хотелось выбежать из комнаты, но так она привлечет к себе еще больше внимания. Фэй сжалась в комочек, изо всех сил соображая, что же ответить, но тут из тени вышел Себастьян и спас ее.
– Извините, что вмешиваюсь, – начал он, – но я должен вам кое-что сказать.
Себастьян заговорил, и о Фэй все позабыли. Она не помнила себя от волнения. Себастьян рассказывал о грядущей акции протеста, о том, что городские власти не дали разрешения на митинг в парке, но демонстрация все равно состоится.
– И друзьям обязательно расскажите, – наставлял Себастьян. – Приводите всех. Мы планируем собрать сто тысяч человек, а может, даже больше. Мы изменим мир. Мы положим конец войне. Никто не выйдет на работу. И учиться тоже никто не пойдет. Весь город встанет. На светофорах будут танцевать и петь. И полицейские свиньи не сумеют нам помешать.
Тут полицейские свиньи расхохотались.
Потому что они подслушивали.
В нескольких километрах к югу от редакции газеты, в крошечном кабинете, который все называли “командным пунктом”, в подвале Международного стадиона сидели детективы и сквозь помехи слушали проповедь Себастьяна и пустую болтовню девиц. Делали пометки в блокнотах, дивились глупости студентов: ну до чего же доверчивы! Редакцию “Свободного голоса Чикаго” прослушивали уже несколько месяцев, а эти дети так ничего и не почуяли.
По соседству со стадионом располагались бойни, знаменитые чикагские скотопригонные дворы, откуда до полицейских доносились крики животных, предсмертные вопли коров, быков и свиней. Порой копы из любопытства заглядывали за забор, видели крюки и тележки, на которых тащили скотину на убой, поднимали туши, расчленяли, видели на полу кишки и навоз, видели мясников, которые без устали отрубали головы и конечности, и это зрелище казалось им вполне уместным. Кривые мясницкие ножи служили негласной метафорой, которая подсказывала копам, что делать, придавала их собственному занятию ясность, а намерениям – чистоту.
Они слушали и записывали все подряд: и противозаконные угрозы, и призывы к насилию, и чужую агитацию, и коммунистическую пропаганду, сегодня же им повезло – они услышали кое-что новое, незнакомое имя. Фэй.
Полицейские оглянулись на нового коллегу, который стоял в углу с блокнотом в руках. Чарли Браун. Его недавно повысили: перевели из патрульных в Красный отряд. Браун кивнул и записал имя.
“Красным отрядом” называлась агентурная антитеррористическая разведка в составе управления полиции Чикаго. Организовали ее в 1920-е для слежки за организаторами профсоюзов, в 1940-е расширили, чтобы шпионить за коммунистами, теперь же отдел боролся с внутренней угрозой национальной безопасности, которую представляли крайние левые, как правило, студенты и чернокожие. Работа в разведке считалась престижной, и Браун был уверен, что кое-кто из коллег, в особенности старшие по возрасту, не одобряют его назначения: молодой, нервный как черт знает что, в полиции без году неделя, заслуг за ним не водится. До сих пор Браун в основном арестовывал хиппующий молодняк за всякие мелкие правонарушения. Праздношатание. Переход улицы в неположенном месте. Пребывание на улице после разрешенного времени. Непристойное поведение в общественном месте (которое в законе описывалось расплывчато). Он надеялся, что, если не давать хиппи житья, рано или поздно они сдадутся и переедут в другой район, а лучше вообще в другой город. И Чикаго избавится от поколения, которое все дружно считали худшим в истории. Браун тоже так думал, хотя сам принадлежал к этому поколению. Он был немногим старше ребят, которых ловил. Но форма помогала ему чувствовать себя старше: форма, стрижка ежиком, жена, ребенок, он предпочитал бары с тихой музыкой, где слышны лишь негромкие разговоры да изредка стук бильярдных шаров. И церковь. Он ходил в церковь, как прочие патрульные полицейские, и чувствовал себя членом общины. Все они были католики, парни из одного района. При встрече похлопывали друг друга по спине. Славные малые, выпивали, конечно, не без этого, но не сильно, жен не обижали, делали дома ремонт, мастерили всякие штуки, играли в покер, выплачивали ипотеку. Жены их были знакомы, дети играли вместе. В этом районе они жили всю жизнь. Здесь жили их отцы и деды. Ирландцы, поляки, немцы, чехи, шведы, все они были чикагцами. Город платил им солидное жалованье, так что у здешних дам, решивших обзавестись семьей, они считались завидными женихами. Они любили друг друга, любили свой город, любили Америку, причем не на словах, как школяры, которые заученно повторяют клятву верности, а всем сердцем, потому что здесь они были счастливы, они строили Америку, жили здесь, добивались успеха, усердно трудились, растили детей, посылали их в университет. Они помнили, как воспитывали их отцы, и, как большинство мальчишек, стремились оправдать их надежды. Они делали, что могли, и благодарили за это Бога, Америку и город Чикаго. Они не просили многого, но все, о чем просили, они получили.
