Поэтому то, что творилось в городе, они принимали близко к сердцу. И если в их район переезжал какой-нибудь неблагонадежный элемент, их это касалось самым непосредственным образом. Их это задевало. Дед Брауна перебрался сюда в ранней юности. Тогда его звали Чеслав Брониковский, но, ступив на остров Эллис, он сменил имя на Чарльз Браун, и с тех пор так называли первых сыновей в роду. И хотя Браун был бы рад, если бы его перестали дразнить (началось это классе в первом, когда опубликовали дурацкий комикс, который все дети читали запоем), все же свое имя любил: прекрасное имя, настоящее американское имя, воплощение прошлого и будущего их семьи.
Имя соответствовало городу.
Так что когда какой-нибудь приезжий наркоман, чокнутый пацифист, хиппарь патлатый весь день сидел на тротуаре, наводя ужас на старушек, Браун принимал это близко к сердцу. Неужели нельзя просто жить? Когда протестуют негры, их хотя бы можно понять. И если черные недолюбливают Америку, так у них на то есть причина. Но эти-то что? Какое право имеют эти белые сопляки из среднего класса выкрикивать антиамериканские лозунги?
Поэтому работа его была проста: определять неблагонадежные элементы и не давать им житья, насколько закон позволяет. Так, чтобы и жалованьем не рисковать, и не опозорить город и мэра. Ну да, время от времени какой-нибудь придурок с Восточного побережья, который понятия не имел, о чем говорит, распинался по телевизору, мол, копы в Чикаго грубы, жестоки и нарушают права граждан, гарантированные Первой поправкой к конституции. Но на эту белиберду никто не обращал внимания. Как говорится, это наши проблемы, и решать мы их будем сами.
Например, если какой-нибудь битник шел по району в два часа ночи, его легко можно было привлечь за нарушение режима. А поскольку все знают, что документов с собой эти субчики обычно не носят, на их “Меня режим не касается, слышишь, свинья?” можно было ответить: “Докажи”, а доказать-то им было и нечем. Проще простого. В итоге битники проводили несколько неприятных часов в кутузке, пока до них наконец не доходило: в Чикаго им не рады.
Такая работа была Брауну по нраву: цену он себе знал, а строить карьеру не стремился. Его вполне устраивала должность патрульного полицейского до тех пор, пока он совершенно случайно не познакомился и не втерся в доверие к одному из вожаков хиппи, так что когда он сообщил вышестоящим, что “установил контакт с одним из вожаков радикального студенчества” и “получил доступ в святая святых подпольного движения”, после чего попросил перевести его в Красный отряд, а именно в подразделение, которое расследовало антигосударственную деятельность в Иллинойсском университете, – начальство нехотя согласилось. (Больше никому из органов проникнуть в университет не удалось: студенты вычисляли копов на раз.)
Красный отряд прослушивал комнаты и телефоны. Снимал скрытой камерой. Как мог, срывал планы пацифистов. Брауну казалось, что это примерно то же, чем он занимался на улице: не давать хиппи житья, сажать их за решетку. Только в разведке это делали тайно, с помощью приемов, которые позволяли выйти за рамки закона. Как-то раз они совершили набег на штаб-квартиру “Студентов за демократическое общество”, выкрали документы, разбили печатные машинки, написали краской на стенах “Власть черным!”, чтобы сбить молодежь со следа. Да, операция сомнительная, однако, если вдуматься, прежняя его работа от нынешней отличалась лишь методами. Моральные посылки были те же.
Чикаго сам разберется со своими проблемами.
Теперь же у него появилось новое имя для расследования: в университет поступил очередной маргинал. Браун записал имя в блокнот. Пометил звездочкой. Скоро он познакомится с этой Фэй.
3
Фэй сидела на траве, прислонясь к стене дома, в тени растущего на кампусе деревца. На коленях у нее лежала газета. Фэй разгладила складки. Расправила завернувшиеся уголки. На ощупь бумага отличалась от обычных газет: она была жестче, толще, как будто ее покрыли воском. Типографская краска размазывалась по странице и пачкала пальцы. Фэй вытерла руки о траву, прочла выходные данные: “Главный редактор – Себастьян”, – и улыбнулась. То, что Себастьян указал в газете одно лишь имя, без фамилии, показалось Фэй одновременно наглостью и доказательством успеха. Его и так все знали, поэтому он мог себе позволить представляться одним словом – как Платон, Вольтер, Стендаль или Твигги.
Фэй развернула газету. Этот номер, с письмами в редакцию, Себастьян печатал вчера вечером. Фэй погрузилась в чтение.
Дорогая редакция,
Неужели вам нравится прятаться от полицейских свиней и всех, кто смотрит на нас сверху вниз? Из-за нашей одежды и волос? Я раньше тоже прятался, но потом мне это надоело, и теперь я с ними разговариваю. Стараюсь им понравиться, подружиться с ними. Я признаюсь, что курю траву. И если я им нравлюсь, они иногда соглашаются покурить и послушать, что ты им говоришь. С моей помощью нас становится больше, пол-Америки курит траву, а борцы с наркотиками уверены, что мы все ненормальные, ха-ха, как же!
День выдался ясный, жаркий, и мошкары было видимо-невидимо: комары лезли в лицо, кишели черными точками между глазами и газетой, так что казалось, будто летают знаки препинания. Фэй отмахивалась от насекомых. Она была абсолютно одна: вокруг ни души. Фэй выбрала тихий укромный уголок в северо-восточной части кампуса, клочок травы, отделенный от дорожки невысоким заборчиком, позади корпуса бихевиоральных наук – пожалуй, самого безобразного здания на всей территории Иллинойсского университета. Все рекламные проспекты утверждали, что его спроектировали в соответствии с геометрическими принципами теории поля, что это новое слово в архитектуре, которое должно положить конец “тирании прямых углов” – так было сказано в брошюре. Современная архитектура отказалась от квадратов в пользу перекрывающих друг друга восьмиугольников, вписанных в круги.
Чем с философской точки зрения это лучше прямоугольников, в брошюре не объяснялось. Но Фэй и сама догадывалась: прямоугольник – фигура древняя, традиционная, даже консервативная, старомодная, следовательно, никуда не годится. Фэй казалось, что в этом университете и для студентов, и для зданий не было ничего хуже консерватизма.
Поэтому корпус бихевиоральных наук получился современным, многоугольным, так что найти в нем дорогу было не проще, чем в лабиринте. Совершенно непонятно, как ориентироваться в сообщавшихся сотах, коридоры же так извивались, что через каждые три метра приходилось решать, куда идти дальше. Фэй ходила сюда на занятия по поэзии, и для того чтобы найти нужный кабинет, призывала на помощь все свое терпение и умение ориентироваться в пространстве. Некоторые лестницы не вели вообще никуда: упирались в запертые двери или в стены, другие же оканчивались крошечными площадками, на которые выходило еще несколько лестниц, абсолютно одинаковых на вид. За мнимыми тупиками вдруг открывались новые коридоры: Фэй сроду бы не подумала, что там еще что-то есть. Со второго этажа был виден третий, но как туда попасть – непонятно. Не было человека, который не заблудился бы в этих окружностях и непрямых углах: всякий, кто оказывался здесь впервые, с озадаченным видом пытался сориентироваться в помещении, где понятия “лево” и “право” не имели никакого значения.
