– Почему ты читаешь “Плейбой”? – удивилась Фэй.
Элис смерила Фэй таким раздраженным взглядом, что стало ясно, как ее достали такие вот дурацкие вопросы.
– Статьи интересные, – ответила она.
Больше всего в Элис пугало то, что ей, казалось, вообще нет дела, нравится она кому-то или нет. Она не тратила силы на то, чтобы с кем-то поладить, не подстраивалась ни под чьи желания, ожидания, потребности, под чужие представления о том, что прилично, а что нет, и как надо себя вести. Фэй же верила, что все люди хотят нравиться другим, и не из тщеславия, а потому что без этого невозможно общаться. Если карающего бога нет и наказывать за грехи некому, люди ладят друг с другом исключительно из желания понравиться – так думала Фэй. Она и сама не знала, верит ли в божью кару, но совершенно точно понимала, что Элис и ее товарки – атеистки до мозга костей. Они вытворяли все, что им заблагорассудится, и совершенно не заботились, что за гробом их ждет возмездие. Фэй сроду такого не видала и оттого не знала, как себя с ними вести. Она их побаивалась, как большую собаку: никогда не знаешь, что у той на уме.
Элис тяжело вздохнула, словно этот разговор ее тяготил. Ей явно было жаль тратить время на Фэй: впрочем, та вольна была доказать, что вовсе не такая зануда, каковой ее, похоже, считали.
– Посмотри на эту девушку, – сказала Элис, сняла ноги со столика и положила на него раскрытый на середине журнал.
Вертикальная фотография занимала целых три страницы. И первое, о чем подумала Фэй, едва оправилась от изумления (у нее дух захватило от такого запретного зрелища) и, наклонив голову, принялась разглядывать снимок: как же ей холодно! Девушка на фотографии явно замерзла. Она стояла в бассейне, вполоборота к камере, чуть выгнув спину, чтобы в профиль была видна грудь. Вода в бассейне казалась бирюзовой. Девушка обнимала за шею надувного лебедя, прижималась к нему щекой, словно надеялась, что он ее согреет. Разумеется, она была голая. Ягодицы и поясницу покрывали мурашки, отчего кожа казалась грубой, шершавой, как у крокодила. На попе и бедрах блестели капли: видимо, девушка окунулась по пояс, но не больше.
– И что это такое? – спросила Фэй.
– Порнуха.
– Зачем ты это смотришь?
– По-моему, она красивая.
Девушка на развороте. Подпись в углу снимка: “Мисс Август”. Нежно-кремовая кожа местами порозовела – то ли от холода, то ли от прилива крови. По спине стекала вода, на руке висели капли, однако не похоже, чтобы девушка плавала – скорее всего, фотограф обрызгал ее для снимка.
– В ней есть легкость, – продолжала Элис. – Сдержанное очарование. Наверняка она сильная и способна на многое. Беда в том, что она об этом даже не догадывается.
– Но тебе нравится, как она выглядит.
– Да, она красивая.
– Я тут читала, что не стоит делать комплименты внешности, – заметила Фэй. – Чтобы не унижаться.
Элис нахмурилась.
– И кто же такое сказал?
– Сократ. У Платона.
– Знаешь, – ответила Элис, – ты иногда бываешь странная.
– Извини.
– Ты не должна за это извиняться.
Мисс Август не то, что бы улыбалась: скорее на лице ее застыла гримаса, как у человека, который замерз, но его заставляют улыбаться. Щеки и нос девушки покрывали веснушки. С правой груди свисали две капельки воды. Если упадут, то приземлятся на голый живот. От одного лишь взгляда на снимок Фэй пробирал озноб.
– Порнография ставит под сомнение само понятие просвещения, – сказала Элис. – Если образованные, разумные, ученые, нравственные, порядочные мужчины до сих пор любят смотреть на такое, то какое же это просвещение? Получается, мы где были, там и остались. Консерваторы предлагают запретить порнографию и тем самым избавиться от нее. Но и либералы хотят от нее избавиться, только иначе: мол, просвещенному человеку все это не понадобится. Там репрессии, тут образование. Там копы, тут учителя. Цель у тех и у других одна: чистота нравов. Только методы разные. Они хотят превратить нас в ханжей.
– Его все мои дяди выписывают, – Фэй указала на журнал. – И держат на виду. На журнальном столике.
– Сексуальная революция – не про секс, а про свободу от стыда.
– Не похоже, чтобы этой девушке было стыдно, – заметила Фэй.
– Она тут ни при чем. Я не про нее говорю, а про нас.
– Разве тебе стыдно?
– Про нас – не значит про себя. Я в целом, про наше общество.
– А, ясно.
– Про типичного обывателя. Зрителя. А не про нас с тобой.
– Мне вот сейчас стыдно, – призналась Фэй. – Немножко. Я и рада бы не стыдиться, но не получается.
– Почему это?
– Я не хочу, чтобы кто-то узнал, что я это видела. А то еще подумают обо мне бог знает что.
– И что же, например?
– Что я рассматриваю голых девушек. Что мне нравятся девушки.
– Да какое тебе дело до того, что кто-то подумает?
– Ну как какое!
– Это не стыд. Тебе кажется, что ты стыдишься этого, но это не стыд.
– А что же тогда?
– Страх.
– Ах вот оно что.
– Ненависть к себе. Психическое расстройство. Одиночество.
– Это всего лишь слова.
Лежавший между ними журнал поневоле притягивал взгляд: до того был материален, осязаем. На фотографии виднелись складки, страницы изгибались, блестели на свету, коробились от влажности. Из руки мисс Август торчала сшивавшая журнал скрепка, будто в девушку угодила шрапнель. Окна в квартире были открыты, возле стола жужжал маленький вентилятор, страницы на развороте подпрыгивали и дрожали под струей воздуха, и казалось, что картинка ожила: мисс Август шевелилась, поеживалась и, как ни пыталась, не могла стоять смирно в холодной воде.
– Мужчины, которые участвуют в движении, вечно несут такую чушь, – сказала Элис. – Типа, если ты не хочешь с ними спать, значит, у тебя комплексы. Если не снимаешь рубашку, значит, стесняешься. Как будто, чтобы стать полноправным участником движения, надо непременно дать им пощупать свои сиськи.
– И Себастьян такой же?
Элис покосилась на Фэй.
– А тебе что?
– Ничего. Просто любопытно.
– Любопытно, значит.
– Мне показалось, он интересный.
– В каком смысле?
– Мы сегодня очень мило погуляли. Посидели на лужайке.
– Ах вот оно что!
– Что?
– Так ты сведения собираешь.
– Вовсе нет.
– Ты думаешь о нем.
– Мне он показался интересным. Вот и все.
– Ты хочешь с ним переспать?
