– В пять утра? Идешь домой? И ничего не нарушаешь?
Элис улыбнулась. Он говорил строго по тексту, который она для него составила. Ей нравилось, что он верен слову.
– Да пошел ты, – ответила она.
Он схватил ее за шею, притянул к себе, уткнулся носом ей в волосы и громко вздохнул над ухом.
– От тебя травой пахнет, – заметил он.
– И что?
– Мне придется тебя обыскать.
– А ордер у вас есть? – парировала Элис, и Браун рассмеялся в ответ – фальшиво, конечно, однако он все же старался, и она была ему за это благодарна.
Он развернул ее, заломил руку ей за спину, завел в переулок и наклонил над капотом патрульной машины. Они уже так делали пару ночей назад: тогда Браун нагнул ее над капотом и как-то вышел из роли. Слишком грубо толкнул ее на машину (сказать по правде, Элис поддалась, в нужный момент не стала сопротивляться). Она ударилась щекой о капот, и у нее искры из глаз посыпались – чего Элис, собственно, и хотела: хоть ненадолго отключить сознание.
Но Браун перепугался, когда она ударилась. На щеке у нее мгновенно расплылся синяк. “Поросеночек!” – крикнул Чарли, и Элис шикнула на него за то, что он произнес стоп-слово. Пришлось объяснить, что стоп-слово может произносить только она, что в его устах оно попросту бессмысленно. Чарли пожал плечами, бросил на нее сокрушенный взгляд и поклялся в следующий раз быть внимательнее.
Вот о чем Элис попросила Брауна: ей хотелось, чтобы он выследил ее как-нибудь ночью, неожиданно окликнул и при этом вел себя так, словно они незнакомы, словно и не крутили роман все лето, словно она – обычная хиппушка, а он – жестокий полицейский, чтобы он увел ее в темный переулок, нагнул над капотом патрульной машины, сорвал с нее одежду и отымел. Так ей хотелось.
Брауна такая просьба немало озадачила. Он не понимал, зачем ей это. Почему бы, как обычно, не заняться сексом на заднем сиденье? Элис объяснила: потому что секс на заднем сиденье она уже пробовала, а это нет.
Она лежала лицом на капоте, Браун держал ее за шею. Похоже, на этот раз он все-таки справится. Не сказать чтобы ей это нравилось, но Элис надеялась, что еще немного – и понравится, если он будет продолжать, она непременно получит удовольствие.
Брауну же было страшно.
Страшно причинить ей боль, страшно не причинить ей боли, страшно причинить ей боль, но не так, как ей бы хотелось, страшно не оправдать ее ожиданий, страшно, что если он не будет вытворять с ней всякие штуки-дрюки, о которых она просит, Элис возьмет и уйдет. Этого-то он и боялся больше всего: что Элис в нем разочаруется и бросит.
Каждую их встречу Брауна мучил страх. Чем дольше Браун встречался с Элис, тем сильнее боялся ее потерять, буквально до паранойи. И он это прекрасно понимал, отдавал себе отчет, что происходит, но ничего не мог поделать. После каждой их случайной встречи мысль о том, что, быть может, он никогда ее больше не увидит, становилась все мучительнее и невыносимее.
Их свидания Браун называл “случайными встречами”.
От случайной встречи не ждешь многого: на то она и случайна. Так встречаешь незнакомца в переулке. Или медведя в лесу. Такие встречи не планируешь, как они на самом деле планировали эти якобы нечаянные свидания. Браун называл их “случайными встречами”, чтобы не думать о том, что сознательно и активно изменяет жене, потому что именно это он и делал. Причем охотно. И часто.
Ему становилось стыдно при мысли о том, что жена узнает его секрет. Ведь тогда, думал Браун, придется ей обо всем рассказать, о том, как искусно и тайно он ей изменял, и его охватывал стыд, отвращение к себе, что есть, то есть, но и обида на жену, и праведный гнев: ведь на самом деле он ни в чем не виноват, фактически она сама толкнула его в объятия Элис, потому что после рождения дочери жена очень изменилась.
Изменилась до неузнаваемости. Сначала стала называть его “папочкой”, а он ее в ответ “мамочкой”: ему казалось, что это шутка, игра, что так они вживаются в новые роли, как в медовый месяц, когда жена звала его “муж”. Брауну это казалось неуместно формальным, непривычным, странным. “Ну что, муж мой дорогой, идем ужинать?” – спрашивала она его каждый вечер в неделю после свадьбы, и они от смеха валились на кровать, потому что чувствовали себя слишком юными и зелеными для таких серьезных названий, как “муж” и “жена”. Вот и в больнице после рождения дочери, когда они с женой стали звать друг друга “мамочкой” и “папочкой”, Брауну это показалось забавной шуткой, которая скоро забудется.
Прошло пять лет, а жена по-прежнему звала его “папочкой”. А он ее “мамочкой”. Она никогда его об этом прямо не просила, лишь постепенно перестала откликаться на другие имена. Доходило до странностей. Например, он кричал ей из другой комнаты: “Милая!” Молчание. “Дорогая!” Нет ответа. “Мамочка!” Тут она приходила, как будто других слов просто не слышала. Его раздражало, когда она звала его “папочкой”, но обычно он не возражал, лишь замечал изредка: “Если тебе неприятно, можешь меня так не называть”, на что жена отвечала: “Но мне приятно”.
А еще они перестали заниматься сексом. Браун относил это на счет новых порядков: теперь они спали все вместе, то есть дочь спала с ними в одной кровати, между ним и женой. Это произошло как-то само собой, против его воли. Браун подозревал, что так захотела вовсе не дочь, а мамочка. Жене его нравилось спать втроем, потому что по утрам дочурка забиралась на нее, расцеловывала и говорила: “Мамочка, ты такая красивая!” Браун подозревал, что жена не собирается отказываться от этой традиции.
Более того: она-то эту традицию и завела.
О, конечно, сначала это происходило не специально. Но мамочка такое поведение поощряла. Начиналось все довольно невинно: как-то утром дочка проснулась – милая, заспанная – и пробормотала: “Мамочка, ты такая красивая”. Это было трогательно. Мамочка обняла ее и поблагодарила. Казалось бы, что такого. Но через несколько дней утром мамочка спросила: “Ведь я красивая, правда?”, и дочь охотно ответила: “Да!” В общем, тоже ничего особенного, поэтому Браун ничего и не сказал, но взял на заметку. Еще через несколько дней утром жена спросила: “Что нужно сказать мамочке утром?” “Доброе утро?” – предположила дочь. Но мамочка ответила: нет, неправильно, и пришлось бедной девочке перебирать варианты, пока наконец не угадала: “Ты такая красивая!”
Это уже было довольно странно.
Но еще большая странность приключилась на следующей неделе, когда мамочка наказала дочь за то, что та ей с утра не сказала “ты такая красивая!”: вместо обычных субботних мультиков и блинчиков отправила дочь убирать комнату. А когда дочка разревелась от досады и спросила сквозь слезы, в чем она провинилась, мамочка пояснила: “Ты мне сегодня не сказала, что я красивая!” Браун подумал, что здесь что-то нечисто.
(Разумеется, когда он делал жене комплименты, та лишь закатывала глаза и демонстрировала ему очередные морщины и жировые складки.)
Браун стал работать по ночам. Чтобы не видеть обязательных поцелуев, не слышать притворных комплиментов, с которых теперь начиналось каждое утро. Днем он отсыпался, и вся кровать была в его распоряжении. По ночам патрулировал улицы. Так он и встретился с Элис.
