Фэй открыла глаза, поняла, что ее тревоги смешны и нелепы, закрыла глаза и начала все заново.
Она поклялась себе, что на этот раз все сделает правильно. Она будет в моменте, не испытывая ни напряжения, ни сомнений. Сделает вид, будто она здесь одна.
Но она была не одна.
Слева, в пяти шагах от нее, выше на пару рядов, среди студентов, имен которых Фэй не знала, сидел Себастьян. Сегодня она увидела его в первый раз после ареста и все занятие кожей чувствовала, что он здесь. Ей не терпелось проверить, заметит ли он ее. И каждый раз, открывая глаза, смотрела на него. Похоже, он ее еще не увидел, а если и увидел, то не обратил внимания.
– Как расширить сознание? – спрашивал Гинзберг. – А вот как: доверять своим чувствам. Петь мантры, пока они не утратят смысл: тогда вы почувствуете, что скрывается за ними. Расширить сознание не значит, что к нему нужно что-то добавить, как пристройку к дому. Эта пристройка уже есть и была всегда. Но вы впервые в нее попали.
Фэй представила, что было бы, очутись Гинзберг в гараже у кого-нибудь из ее дядек в Айове. С этой его дурацкой бородой и пацификом на шее. То-то была бы потеха.
Но все равно против воли верила ему. Его призывам к тишине и покою. “Ваши головы забиты не пойми чем, – вещал Гинзберг. – Там слишком шумно”. Фэй соглашалась: она действительно весь день переживала из-за каждой мелочи.
– Когда поете мантру, думайте только о мантре, сосредоточьтесь на дыхании. Живите в своем дыхании.
Фэй старалась изо всех сил, но ей все время что-то мешало сосредоточиться – то беспокойство, то неуемное желание взглянуть на Себастьяна, посмотреть, что он делает, получается ли у него, поет ли он мантры, воспринимает ли он происходящее всерьез. Ее так и подмывало на него уставиться. Среди всех этих хиппарей с жесткими, как проволока, бородами, заплеванными усами, головными повязками в пятнах пота, драных джинсах и джинсовых куртках, темных очках, которые в аудитории смотрелись глупо, дурацких беретах, среди этих уродцев, вонявших поношенными вещами и куревом, Себастьян объективно был самым красивым. Мягкие, нарочито растрепанные волосы. Выбритые щеки. Щенячий шарм. Голова, по форме похожая на шляпку гриба. Когда Себастьян пытался сосредоточиться, он поджимал губы. Фэй подметила все это, закрыла глаза и снова постаралась успокоить ум.
– Вы слишком зациклены на себе, – говорил Гинзберг. – Когда человек ничем, кроме себя, не интересуется, он оказывается в ловушке, один на один со смертью. Больше у него ничего нет.
Гинзберг ударил в пальчиковые тарелочки, произнес “оммммм”, и студенты затянули “оммммм” – нестройно, фальшиво, кто во что горазд.
– Нет никакого “я”, – продолжал Гинзбург. – Есть лишь Вселенная и красота. Станьте красотой Вселенной, и ваши души наполнятся красотой. Она будет расти, прибывать, заполнит собою все, и когда вы умрете, станете ею.
Фэй представила (как им было сказано) ослепительно-белый, чистый свет абсолютной осознанности, покой и нирвану, в которой (как им было сказано) растворяются звуки и смыслы и наступает полное блаженство, как вдруг почувствовала, что рядом кто-то есть, совсем близко, кто-то вторгся в ее личное пространство и рассеял чары, вернул ее из нирваны в мир плоти и тревог. Фэй демонстративно вздохнула и пошевелилась, чтобы стало ясно, что чужое присутствие ее раздражает и нарушает поток сознания. Попробовала все сначала: белый свет, мир, любовь, блаженство. Аудитория тянула “оммммм”. Фэй почувствовала, что незваный гость придвинулся еще ближе, ей даже показалось, что он где-то возле ее уха. Раздался шепот:
– Ну как, достигла совершенной красоты?
Это был Себастьян. Фэй опешила, и ей показалось, будто ее надули гелием.
Фэй сглотнула.
– А ты как думаешь? – ответила она.
Себастьян фыркнул, но тут же подавил смешок. Она его рассмешила.
– По-моему, да, – сказал он. – Совершенная красота. Ты ее достигла.
У Фэй загорелось лицо.
– А ты? – улыбнулась она.
– Меня нет, – ответил Себастьян. – Есть только Вселенная.
Он передразнивал Гинзберга. Фэй охватило облегчение. Да, подумала она, идиотизм полнейший.
Себастьян придвинулся ближе, поднес губы к ее уху. Она чувствовала его дыхание на щеке.
– Не забывай, ты совершенно спокойна и умиротворена, – прошептал он.
– Хорошо, – ответила она.
– Ничто не может нарушить твоего абсолютного спокойствия.
– Да, – согласилась она и почувствовала, как Себастьян легонько лижет кончик ее мочки. От неожиданности Фэй едва не взвизгнула прямо посреди медитации.
– Представьте себе мгновение абсолютной тишины и покоя, – сказал Гинзберг, и Фэй попыталась успокоиться, сосредоточиться на его голосе. – Например, луг где-нибудь в Катскильских горах, – продолжал он, – когда деревья оживают, точно на полотнах Ван Гога. Или когда слушаешь пластинку Вагнера, и музыка становится живой и сексуальной. Представьте себе этот момент.
Доводилось ли ей испытывать подобное? Прекрасные минуты соприкосновения с трансцендентным?
Да, подумала Фэй, доводилось. Именно это она чувствует сейчас. В это самое мгновение.
Она целиком в моменте.
7
По понедельникам Элис вечерами сидела у себя в комнате и читала. Девицы, которые почти всегда по вечерам толпились у нее, пели под магнитофон и курили траву из длинных, жутких на вид трубок, по понедельникам не показывались – наверное, приходили в себя. И вопреки тому, что Элис обычно говорила на публике – мол, домашние задания придумали, чтобы ограничивать нашу свободу, – по понедельникам она читала. Это был один из многих ее секретов: на самом деле она выполняла домашнюю работу, усердно училась, читала книги, когда оставалась одна, буквально глотала их. Причем не те, которые читают радикалы. А учебники. По бухгалтерскому учету, количественному анализу, статистике, управлению рисками. Даже музыка в такие вечера у нее звучала другая. Не визгливый фолк-рок, как в прочие дни недели. А легкая спокойная классика, фортепианные сонатины, сюиты для виолончели, мирные, убаюкивающие. В такие вечера Элис бывала совсем другой: часами просиживала на кровати с книгой, лишь переворачивая страницу раз в сорок пять секунд. В такие минуты она казалась безмятежной, и Браун любил ее такой; в темном гостиничном номере в двух километрах от общаги он наблюдал за Элис в мощный телескоп, который выдали ему в Красном отряде, слушал музыку и шелест страниц по рации, настроенной на верхний диапазон частот жучка, который он несколько недель назад спрятал в комнате Элис на потолочной лампе вместо старого, стоявшего под кроватью, потому что слушать его было невозможно: звук был очень глухой и повторялся эхом.
В шпионаже Браун был новичок.
Он с час наблюдал, как Элис читает, когда в дверь громко постучали. Браун растерялся, потому что не понял, стучат ли в дверь его номера или в дверь комнаты Элис в общаге. Он замер. Прислушался. И с облегчением увидел, что Элис спрыгнула с кровати и пошла открывать дверь.
