Фэй часто думала, что же видит ее отец, когда глядит вдаль, когда целый час стоит на заднем дворе, уставясь на небо. Он никогда толком не рассказывал о том, как жил до приезда в Америку. Если о чем и вспоминал, только о доме, красивом темно-красном доме в Хаммерфесте. О прочем же отказывался говорить наотрез.
Элис мне кое-что посоветовала, сказала Фэй. Она посоветовала, как избавиться от призрака: надо отвезти его домой.
Домовой скрестил руки на груди.
Вот умора, ответил он. Хотел бы я на это посмотреть.
Может, мне надо съездить в Норвегию. Отвезти тебя на родину.
Давай. Нет, правда, попробуй! То-то будет весело. Вперед. Съезди в Хаммерфест, расспроси там про Фрэнка Андресена. Увидишь, что будет.
И что же? Что мне такого расскажут?
Лучше тебе не знать.
Нет уж, скажи.
Кое о чем лучше не говорить. Пусть тайна останется тайной.
Ну пожалуйста.
Ладно. Но я тебя предупреждаю: ты не обрадуешься.
Я слушаю.
Ты узнаешь, что ничем не лучше отца.
Это неправда.
Ты узнаешь, что вы похожи как две капли воды.
Вовсе нет.
Ну же, давай. Рискни. Съезди в Норвегию. Но только уговор: я тебя выпущу, а ты за это, чур, поедешь и разузнаешь все об отце. То-то повеселишься.
Тут дверь распахнулась, в камеру хлынул свет жужжащих флюоресцентных ламп, и на пороге показался не кто иной, как Себастьян. Лохматый, в мешковатом пиджаке. Увидел Фэй и подошел к ней. У него ключи от камеры. Себастьян открыл дверь, присел на корточки, обнял Фэй и прошептал ей на ухо:
– Я вытащу тебя отсюда. Пошли.
16
Мэр уже фактически отчитывает беднягу Кронкайта, а тот понуро, устало и печально слушает. Нам угрожали, настаивает мэр. На каждого из кандидатов готовили покушение, угрожали взорвать здание, даже самому мэру угрожали. Старик Кронкайт смотрит мимо собеседника.
– Правда, что ли? – удивляется агент Б. – Ему действительно угрожали?
– Нет, конечно, – отвечает агент А. – Ничего подобного.
Они смотрят новости в баре “Хеймаркет”, по телевизору над стойкой. Мэр держит микрофон вместо старика Кронкайта, как будто сам берет у себя интервью. “На многих лидеров, в том числе на меня, готовили покушение, и мне вовсе не хотелось, чтобы в Чикаго случилось то же, что в Калифорнии и в Далласе”.
Мэр намекает на Кеннеди, и агенты спецслужбы ощетиниваются. Они медленно попивают безалкогольные коктейли.
– Врет он все, – замечает агент А. – Никто на него не покушался.
– Так-то оно так, но что же делать старику Кронкайту? В прямом эфире обозвать мэра лжецом?
– На это у старика Кронкайта не хватит духа.
– Скорее, запала.
Трансляция ненадолго переключается с интервью мэра на Мичиган-авеню, по которой катит настоящий, огромный боевой танк. Ни дать ни взять, кинохроника Второй мировой – например, освобождение Парижа. Танк проезжает мимо “Хилтона”, так что посетители “Хеймаркета” кишками чувствуют его грохот: политиканы подходят к зеркальным окнам бара, чтобы посмотреть на тарахтящую громаду, – все, кроме двух агентов у стойки, которые, похоже, ничуть не удивились, увидев танк (об этом предупреждали многочисленные служебные записки с грифом “только лично”), к тому же сотрудники спецслужб на публике всегда стараются держаться невозмутимо, дисциплинированно, хладнокровно, поэтому равнодушно наблюдают за танком по телевизору.
17
Фэй всю ночь молила о спасении, теперь же, когда подоспела подмога, отказывается от помощи.
– То есть как это нет? – удивляется Себастьян.
Он сидит на корточках возле Фэй и держит ее за плечи, словно того и гляди встряхнет, чтобы она опомнилась.
– Я не хочу уходить.
– Ты в своем уме?
– Отстань, – отвечает она.
В голове у нее туман. Она пытается вспомнить, что сказал домовой, но воспоминания расплываются. Фэй помнит, что разговаривала с призраком, но уже не помнит его голоса.
Она смотрит на Себастьяна. На лице его написана тревога. Вспоминает, что вчера вечером у них должно было быть свидание.
– Извини, что продинамила тебя, – говорит она, и Себастьян смеется.
– Ничего, в другой раз, – отвечает он.
В груди уже не теснит, жжение в животе постепенно утихает, плечи обмякают. Тело разжимается, как отпущенная пружина. Она расслабляется: так вот что значит расслабиться.
– Что я делала, когда ты пришел? – спрашивает Фэй.
– Да вроде ничего.
– Я с кем-то говорила? С кем?
– Фэй, – Себастьян нежно гладит ее по щеке, – ты спала.
18
Выбивая хоум-ран, Эрни Бэнкс наверняка испытывает не только удовольствие от собственного мастерства, но и кое-что еще. Как бы назвать это не такое уж и красивое чувство? Злорадство? Ощущение, что ты отомстил? Ведь теми, кто решил во что бы то ни стало прославиться, движет еще и желание доказать что-то тем, кто их сильно обидел, разве не так? Например, старшим, более сильным парням, которые когда-то дразнили Эрни Бэнкса за то, что он такой тощий. Или белым мальчишкам, которые не принимали его в игру. Девушкам, которые уходили от него к тем, кто умнее, крупнее, богаче. Родителям, которые твердили, что он занимается ерундой. Учителям, которые говорили, что из него не выйдет толк. Патрульным полицейским, которые регулярно его останавливали. Тогда Эрни не мог себя защитить, а сейчас может: каждый хоум-ран – его реванш, каждый чудом пойманный в центре поля мяч – часть его непрерывной мести. И когда он замахивается и бьет по мячу, наверняка, кроме удовольствия от собственного мастерства, чувствует и другое: он снова доказал, что эти придурки были неправы.
Вот и у Брауна так же. Он думает именно об этом. В некотором смысле он творит возмездие. Вершит справедливость.
Он вспоминает ночи с Элис, их случайные встречи на заднем сиденье патрульной машины, то, как она просила его быть погрубее, толкнуть ее на капот, придушить, с силой схватить за руку, чтобы остались синяки. А он смущался, робел, стыдился. Он этого не хотел. Точнее, не мог. Чтобы так себя вести, нужно быть другим человеком: бездумным и жестоким.
И вот вам, пожалуйста: он лупит хиппи по башке. Все это время в нем дремал зверь и теперь наконец проснулся.
Браун этому даже рад. Оказывается, он куда сложнее и сильнее, чем думал. Он мысленно беседует с Элис. “А, ты думала, я на такое не способен? – говорит он, оглушая очередную хиппушку. – Ты просила меня быть погрубее, так на тебе”.
Наверняка для Эрни Бэнкса лучший хоум-ран – когда с трибун смотрят девчонки, которые разбили ему сердце, думает Браун. Он представляет, что Элис сейчас наблюдает за ним из толпы, видит, какой он на самом деле мощный, жестокий и грубый – настоящий доминантный самец. Она восхищается им. Ну или обязательно восхитится, когда увидит, поймет, что он изменился, стал таким, каким она хотела, и наверняка к нему вернется.
