В общей суматохе Фэй с Себастьяном незаметно смешиваются с толпой.
22
Браун по-прежнему крушит черепа. Окружающие его копы сняли жетоны и именные значки, опустили козырьки на шлемах. Теперь их никто не узнает. Журналистов такое развитие событий не устраивает.
“Полиция безнаказанно избивает людей”, – сообщают журналисты в новостях CBS. Они требуют открытости. Ответственности. Дескать, полицейские сняли жетоны и спрятали лица, потому что сами знают: то, что они делают, – незаконно. Действия полиции сравнивают с советским вторжением в Прагу – с тем, как армия давила и расстреливала несчастных чехов. Полиция Чикаго ведет себя точно так же, заявляет один из журналистов: устроили тут Чехословакию. Вскоре какой-то остроумец придумывает слово “Чехаго”.
– В Америке правительство обязано отчитываться перед народом, а не наоборот, – отзывается о полицейских без знаков отличия специалист по конституционному праву, сочувствующий антивоенному движению.
Браун дубасит хиппи направо и налево, норовя ударить побольнее по жизненно важным частям тела: голове, груди, даже по лицу. Он первым снял жетон и именной значок, и окружающие его полицейские опустили козырьки и тоже попрятали жетоны, но вовсе не потому, что, как и Браун, потеряли голову. Скорее, наоборот. Осознав, что тот сорвался с цепи и остановить его не получится, а вокруг щелкают затворами фотокамеры, выцеливая примеры полицейской жестокости, все случившиеся поблизости полицейские спрятали жетоны и опустили козырьки: этот придурок явно напрашивается на то, чтобы его вышибли со службы, им же это совсем ни к чему.
23
Кронкайт понимает, что это его наказание: нечего было вылезать со своим мнением. Теперь вот бери интервью у мэра, задавай ему слащавые, ничего не значащие вопросы. А все потому, что Кронкайт обозвал чикагских полицейских “бандитами и убийцами”, да еще в прямом эфире.
Но что поделаешь, если это правда! Он так и ответил продюсерам, которые заметили ему, дескать, он высказал оценочное суждение, а это неправильно: пусть зритель сам решает, убийцы полицейские или нет. Кронкайт парировал, что он всего лишь поделился наблюдением, за это ему, собственно, и деньги платят: он наблюдает и рассказывает. Продюсеры ответили, что он выразил мнение. Он возразил, что порой мнение и наблюдение нераздельно связаны.
Но продюсеров это не убедило.
Но ведь полицейские разбивали студентам головы дубинками. Они сняли жетоны и именные значки, опустили козырьки шлемов, чтобы их никто не узнал и не призвал к ответу. Они избивали молодежь до полусмерти. Они били представителей прессы, фотографов, репортеров, разбивали фотоаппараты, отбирали пленку. Бедняге Дэну Разеру
[46] врезали прямо в солнечное сплетение. Как еще их назвать? Убийцы и есть.
Продюсеров это все равно не убедило. Кронкайт полагал, что полиция избивает мирных граждан. А в мэрии сказали, что полиция защищает мирных граждан. И кто тут прав? Это напомнило ему старую историю о том, как царь попросил слепцов описать слона. Одному из слепцов дали потрогать голову, другому ухо, клык, хобот, хвост и так далее, и каждому говорили: “Это слон”.
Слепцы заспорили между собой, какой же на самом деле слон. Каждый настаивал, что слон не такой, а совсем другой. Потом они передрались, а царь потешался, наблюдая за сварой.
Вот так же и мэр, наверно, сейчас потешается, думает старик Кронкайт, задавая гостю очередной легкий вопрос о героизме и высоком профессионализме чикагской полиции, действия которой общественность целиком и полностью одобряет. Невыносимо видеть, как блестят у мэра глаза: до того он доволен, что одолел достойного противника. А Кронкайт, безусловно, противник достойный. Можно себе представить, как мэрия звонила продюсерам CBS, сколько было пререканий и угроз, пока наконец стороны не договорились, и вот уже старик Кронкайт превозносит доблести тех, кого меньше трех часов назад обозвал убийцами.
На такой работе нахлебаешься дерьма.
24
Ближе к вечеру, перед самым закатом, напряжение стихает. Полицейские ошеломленно и пристыженно отступают. Оставляют дубинки, берутся за мегафоны и просят протестующих покинуть парк. Протестующие смотрят на них и ждут. Город замер, точно ударившийся ребенок. Малыш, который стукнулся головой и пока молчит, но охватившие его противоречивые чувства вот-вот выльются в боль, и тогда он зайдется плачем. Вот и у города наступила точь-в-точь такая пауза между ушибом и слезами, между причиной и следствием.
Остается лишь надеяться, что временное затишье сохранится. По крайней мере, Аллен Гинзберг надеется, что город прочувствует это умиротворение и больше не захочет враждовать. В Грант-парке теперь все спокойно, а потому Гинзберг перестал петь мантры, тянуть “оммммм” и отправился бродить в красивой толпе. У него всегда с собой две вещи: “Тибетская книга мертвых” и серебристый фотоаппарат “Кодак ретина рефлекс”. Сейчас он достает из сумки “Кодак”, на который запечатлевает все яркие и светлые моменты своей жизни, а сейчас, безусловно, как раз такой случай. Сидящие в парке смеются, поют веселые песни, размахивают самодельными флагами с мудрыми лозунгами. Ему хочется написать об этом стихотворение. Фотоаппарат у него старенький, купленный с рук, но надежный и работает без осечек. Металлический корпус его так приятен на ощупь, черный, шероховатый по краям, точно крокодилья кожа; Гинзбергу нравится, как щелкает фотоаппарат, продвигая пленку, нравится даже красующаяся спереди на корпусе наклейка “Сделано в Германии”. Он фотографирует толпу. Ходит среди собравшихся, и они двигаются, пропуская его, поднимают к нему головы. Завидев знакомое лицо, Гинзберг останавливается и опускается на колени: это один из лидеров студенческого движения, вспоминает он. Смуглый красавчик. Миловидная девушка в больших круглых очках утомленно положила голову ему на плечо.
Фэй и Себастьян. Прислонились друг к другу, точно влюбленные. За ними сидит Элис. Гинзберг подносит камеру к глазам.
Молодой человек криво улыбается Гинзбергу, и тот готов влюбиться в его улыбку. Щелкает затвор фотоаппарата. Гинзберг поднимается с колен, печально улыбается и скрывается в толпе. Раскаленный день поглощает его.
25
Поэт уходит, Элис хлопает Фэй по плечу, подмигивает и спрашивает:
– Я так понимаю, вы вчера неплохо провели время.
Ну конечно, откуда же Элис знать, что случилось.
Фэй рассказывает ей о непонятном полицейском, который арестовал ее вчера вечером, о том, что всю ночь просидела в камере, о том, что даже имени этого полицейского не знает, как и того, за что он ее так, о том, что он велел ей немедленно убираться из Чикаго, и Элис с ужасом догадывается, что это был Браун. Кто же еще.
Но Фэй она об этом сказать не может. Как признаться в толпе протестующих, которые осыпают полицейских ругательствами, что с одним из этих самых полицейских ты крутила страстный роман? Нет, этого никак нельзя.
