– Слезоточивый газ?
– Так точно, сэр.
– Здесь?
– Да, сэр.
– В моем люксе?
– Из парка надуло, сэр. Полиция применила его против демонстрантов. А поскольку ветер сегодня восточный…
– …узлов двенадцать
[47], – вставляет другой агент.
– Да, спасибо, именно так: сильный ветер принес газ через Мичиган-авеню в гостиницу, в том числе и на верхний этаж. То есть на наш этаж, сэр.
Три Ха чувствует, что глаза горят и слезятся, как будто стоишь над порезанным луком. Он подходит к большому окну, смотрит на парк и видит царящую там суматоху: перепуганные юнцы разбегаются в разные стороны, полицейские гонятся за ними, и над всем этим вздымаются облака оранжевого газа.
– Это полиция устроила? – уточняет он.
– Да, сэр.
– Разве они не знают, что я здесь?
Тут беднягу Хьюберта Х. охватывает привычная досада. Ведь это же должен был быть его съезд, его триумф. Ну почему все так вышло? Почему все вечно идет вкривь и вкось? И вот ему снова восемь лет, он в Южной Дакоте, и Томми Скрампф испортил ему день рождения: у мальчишки случился эпилептический приступ прямо на кухне, во время праздника, и врачи увезли Томми, а родители разобрали по домам детей с так и не открытыми, предназначавшимися Хьюберту подарками, и ночью он расплакался злыми слезами, причем вовсе не из-за того, что Томми чуть не умер, а с досады, что тот не сдох. И вот ему девятнадцать, он только что закончил первый курс колледжа с хорошими отметками, ему нравится колледж, он отлично учится, он завел друзей, у него появилась девушка, жизнь наконец-то налаживается, и вдруг родители сообщают, что у них больше нет денег и он должен вернуться домой. Он возвращается, конечно. Потом настает 1948 год, его только что впервые выбрали в Сенат США, а отец возьми и умри. И вот теперь его должны выдвинуть кандидатом в президенты, а вокруг драки, слезоточивый газ, мясники, дерьмо и смерть.
Ну почему всегда одно и то же? Почему за каждый успех ему приходится расплачиваться кровью и слезами? Все его победы оканчивались грустью. В каком-то смысле он все тот же обиженный восьмилетний мальчишка, который думает всякие гадости про Томми Скампфа. Тот злосчастный день по-прежнему ранит его до глубины души.
Почему самые лучшие события в жизни оставляют такие глубокие шрамы?
Между прочим, его консультанты обязаны были разобраться с такими вот саморазрушительными негативными мыслями. Он повторяет аффирмации на уверенность в себе. Я победитель. Отменяет приказ принести витамин С. Одевается. Возвращается к работе. Sic transit gloria mundi.
27
Старик Кронкайт кренится вправо: считается, что такая поза по телевизору выражает глубокую озабоченность и несгибаемую волю человека, чья работа – сообщать дурные вести народу, эдак скособочившись, наклонив голову и глядя в камеру огорченно, точно отец, у которого на лице написано, что происходящее ранит его куда больнее, чем провинившегося ребенка.
– С минуты на минуту начнется съезд Демократической партии, – сообщает Кронкайт и берет театральную паузу, чтобы зрители прочувствовали то, что он сейчас скажет, – в полицейском государстве.
И тут же добавляет: “Иначе не скажешь”, – ради продюсеров, которые сейчас наверняка у себя в кабинке качают головами, потому что он снова позволил себе выразить мнение.
Но нужно же что-то сказать зрителям, которые сидят по домам и не понимают, что творится. Телефон на CBS не смолкает ни на секунду. Так много им не звонили с того самого дня, когда застрелили Кинга. Еще бы, говорит Кронкайт, людей можно понять: они негодуют из-за самоуправства полицейских.
Да, люди негодуют, поправляют его продюсеры, но не из-за самоуправства полицейских. А из-за того, что устроила молодежь. Они во всем винят юнцов. Мол, так им и надо, сами напросились.
Да, на некоторых демонстрантов, мягко говоря, неприятно смотреть. Их вид оскорбляет чувства. Они намеренно провоцируют. Немытые, нечесаные. Но они – лишь малая часть тех, кто собрался вокруг “Хилтона”. Большинство же – обычные ребята: наверняка дочери и сыновья телезрителей выглядят точно так же. Может быть, эти дети сами не понимают, во что ввязались, в какие большие игры впутались. Но они же не преступники. Не психи. Не радикалы, не хиппи. Скорее всего, им просто не хочется в армию. Они искренне против войны во Вьетнаме. Да и кто сейчас за нее?
На деле же оказывается, что на каждого бедолагу, которому дали по голове, приходится десять звонков в редакцию CBS в поддержку того полицейского, который ударил его дубинкой. Наглотавшись на улицах газу, репортеры возвращались в редакцию и обнаруживали телеграммы от живущих за тысячи километров телезрителей, которые утверждали, что журналисты не понимают, что на самом деле творится в Чикаго. Кронкайт узнал об этом и осознал, что проиграл. Они так часто показывали радикалов и хиппи, что теперь зрители не видят никого, кроме них. Среднего для них уже не существует – только крайности. На ум Кронкайту приходят две мысли. Первая – что всякий, кто полагает, будто телевидение объединяет нацию, помогает людям договориться, понять друг друга, посочувствовать, поставить себя на чужое место, глубоко заблуждается. И вторая – на выборах наверняка победит Никсон.
28
Полиция потребовала от демонстрантов покинуть парк, но не продумала одного: как им оттуда выбраться. Оставаться в парке незаконно, но и прорываться сквозь полицейское оцепление тоже, а парк оцеплен со всех сторон. Классическая ловушка. Не перегорожено одно-единственное место на восточном краю парка у озера – то самое, куда приземлился газ. Туда-то и ринулись протестующие, поскольку другого выбора у них не было: больше бежать некуда. Первая волна демонстрантов хлынула на Мичиган-авеню к стенам гостиницы “Конрад Хилтон” и наткнулась на кирпич и бетон: там их окружили полицейские, почуявшие, что ветер переменился. Ставки выросли. Теперь преимущество на стороне протестующих: их много, и терять им нечего. Полиция напирает, оттесняет их к стенам гостиницы и отходит.
Где-то в этой толпе Себастьян и Фэй. Он так крепко держит ее за руку, что Фэй больно, однако высвободиться она не решается. Она чувствует, как людской поток охватывает ее со всех сторон, иногда отрывает от земли и несет (ощущение такое, будто барахтаешься или плывешь), а потом бросает вниз, и Фэй думает только о том, как бы устоять на ногах, удержать равновесие, потому что в толпе царит паника, а десять тысяч перепуганных человек превращаются в жестоких диких зверей. Если она упадет, ее просто затопчут. Фэй так страшно, что вместо ужаса ее охватывает странное спокойствие и ясность. На кону ее жизнь. Фэй крепче сжимает руку Себастьяна.
Люди бегут, закрыв лицо носовым платком или повязав вокруг рта рубашку. Против газа не выстоять. В парке оставаться нельзя. Но теперь они понимают, что и сюда соваться не следовало: чем ближе темный безопасный город за Мичиган-авеню, тем меньше места. Со всех сторон их окружают заборы, колючая проволока, тяжелая техника, полицейские и три десятка бойцов Национальной гвардии. Себастьян пытается прорваться к главному входу в “Хилтон”, но толпа слишком густая, из потока не вырваться, и добраться до цели не получается: их прижимает к стене гостиницы, прямо к зеркальным витринам бара “Хеймаркет”.
