Фрэнк уже не всех узнавал, но прекрасно видел, что им нужно.
Молодой человек говорил, задавал вопросы. Точь-в-точь как врачи. К нему все время приходили новые и новые доктора, медсестры.
А графики оставались прежними.
График для каждого синяка. График для каждой описанной простыни. И если он путался, не понимал чего-то – тоже график. Тесты на когнитивную деятельность, на способность решать задачи, на сознательное отношение к технике безопасности. Оценка подвижности, равновесия, болевого порога, чистоты кожных покровов, понимания простых слов, фраз, команд. Все оценивалось по шкале от одного до пяти. Его просили повернуться на бок, сесть, снова лечь, сходить в туалет.
Они проверяли туалет – не промахнулся ли мимо унитаза.
Они оценивали, как он глотает. Для глотания у них был отдельный график. По шкале от одного до пяти оценивали, как он жует, как гоняет пищу во рту, срабатывает ли глотательный рефлекс, когда у него капает или течет слюна. Ему задавали вопросы, чтобы проверить, может ли он одновременно жевать и разговаривать. Проверяли, не прячет ли он еду за щекой.
Засовывали пальцы ему в рот и проверяли.
Он чувствовал себя рыбой, пойманной на крючок. Словно это он нырял в темноту.
– Как я рад тебя видеть, – сказал сидевший перед ним молодой человек. – Ты меня узнаешь?
Его лицо напомнило Фрэнку о чем-то важном.
Вид у него был потерянный, как будто он узнал какую-то страшную тайну, и она отравила ему жизнь, словно под самой кожей у него таится боль, от которой он корчится в муках.
И если в одном Фрэнк слабел день ото дня, то в другом, наоборот, становился сильнее. Теперь он куда лучше читал людей. Раньше ему это не удавалось. Всю жизнь люди были для него загадкой. Жена, ее семья. Даже Фэй, его собственная дочь. Сейчас в нем как будто что-то изменилось, как меняется цвет глаз у оленя: зимой голубые, летом – золотистые.
Так казалось Фрэнку.
Словно теперь он видел в другом спектре.
Что же он увидел в этом молодом человеке? Взгляд у него был такой же, как у Клайда Томпсона в 1965 году.
С Клайдом они работали на заводе “Кемстар”. У дочери Клайда была копна золотистых волос до пояса, прямых и длинных, как тогда носили. Она жаловалась, что голове тяжело, но Клайд не разрешал ей стричься, потому что обожал ее волосы.
А потом в 1965 году в школе ее волосы попали в ленточную пилу и девочка погибла. Ей отрезало кожу черепа вместе с волосами.
Клайд на пару дней отпросился с работы, а потом вернулся как ни в чем не бывало.
Собрал волю в кулак и стал жить дальше.
Это Фрэнк отлично помнил.
Люди в один голос говорили: надо же, какой мужественный человек. Как будто, чем дольше Клайд избегал боли, тем большим героем становился.
Так живут те, чья жизнь полна тайн.
Теперь-то Фрэнк это понимал. Люди все время что-то скрывают. А это болезнь похуже Паркинсона.
У него самого было столько секретов, о которых он никогда никому не рассказывал.
И Клайд, и этот парнишка смотрели одинаково. На их лицах застыла хмурая гримаса.
Вот так же было и с Джонни Карлтоном, чей сын свалился под трактор, и его раздавило. А сына Денни Уизора убили во Вьетнаме. А дочь Элмера Мейсона умерла в родах, и внучка тоже не выжила. А сын Пита Олсена перевернулся на мотоцикле на гравийной дорожке, тот упал на него, сломал ему ребро, оно проткнуло легкое, которое наполнилось кровью, так что парень захлебнулся собственной кровью прямо на дороге у журчащего ручья в середине лета.
Никто из них никогда не разговаривал о случившемся.
Должно быть, умерли несчастными морщинистыми стариками.
– Я хотел спросить у тебя про маму, – сказал молодой человек. – Про твою дочь.
И вот он опять не Фрэнк, а Фритьоф, он на ферме в Хаммерфесте, где ярко-красный дом окнами на океан, во дворе высоченная канадская ель, рядом пастбище, овцы, лошадь, и всю долгую зимнюю полярную ночь в камине горит огонь – он дома.
На дворе 1940-й, ему восемнадцать лет. Он парит в шести метрах над водой. Он впередсмотрящий на судне: у него самое острое зрение. Он высматривает рыбу с макушки самой высокой мачты и командует парням в шлюпках, где забрасывать сети, здесь или там.
Залив кишит рыбой, а он ее находит.
Но вспоминает он об этом не из-за рыбы. А из-за дома. Темно-красного дома с пастбищем, садом и дорожкой, спускающейся к причалу.
Он видит его в последний раз.
Глаза слезятся от ветра. Он смотрит из вороньего гнезда на удаляющийся Хаммерфест. Темно-красный дом становится все меньше и меньше, пока наконец не превращается в яркое пятнышко на берегу, а потом и берег сжимается до точки, и вокруг, насколько хватает глаз, нет и уже никогда не будет ничего, кроме воды, – ничего, кроме бескрайней иссиня-черной глади океана, и темно-красный дом становится точкой в его памяти, которая увеличивается в размерах и мучит его тем сильнее, чем дальше он уплывает.
– Мне нужно знать, что случилось с Фэй, – говорит сидящий перед ним молодой человек, который возник словно из мрака. – Когда она уехала в колледж. В Чикаго.
Он смотрит на Фрэнка так же, как все остальные, когда не понимают, о чем он говорит. Им кажется, что у них на лице написано терпение, на деле же у них такой вид, будто они сейчас обосрутся.
Должно быть, Фрэнк ему что-то говорил.
Теперь он говорит как во сне. Иногда ему кажется, будто язык слишком громоздок для речи. Или он позабыл английский, и изо рта его путаницей бессвязных звуков вылетают норвежские слова. Порой он тараторит, не останавливаясь, целыми предложениями. Или даже, сам того не зная, с кем-то беседует.
Видимо, это все из-за таблеток.
Один тут бросил пить таблетки. Просто перестал их глотать, и все. Отказался наотрез. Настоящее медленное самоубийство, не иначе. Его пытались удержать, силой запихнуть в рот таблетки, но он сопротивлялся.
Фрэнк восхищался его упорством.
А вот медсестры – нет.
Медсестры в “Ивовой лощине” не пытались спасти подопечных от смерти. Они заботились лишь о том, чтобы те умирали как положено. Потому что, если кто-то умирал от того, от чего умереть не должен, у родных возникали подозрения.
Медсестры были добры. Они хотели как лучше. По крайней мере поначалу, пока были новичками. Проблема была в системе. В правилах. Медсестры были гуманны, правила – нет.
В фильмах PBS, которые показывали в общей комнате, говорили, что все живое стремится к размножению.
В “Ивовой лощине” все живое стремилось избежать суда.
Записывали вообще всё. Если сиделка кормила его ужином, но забывала это записать, то формально, с точки зрения закона, она его не кормила.
