– Чего они надеются добиться? – не унимается мама. – К чему все эти разрушения? То, что показывают по телевизору? Неужели эти бунтари думают, что после такого кто-то проникнется к ним сочувствием?
Мартина Лютера Кинга убили выстрелом в шею, когда он стоял на балконе мотеля: все ведущие и репортеры по телевизору описывают это одинаково, одними и теми же словами. Кто бы мог подумать, что обиходные слова превратятся в заклинание. Мотель “Лорейн”. Ружье “Ремингтон”. Малберри-стрит. (Как вообще можно стрелять в месте с таким чудесным названием
[22]?) Полиция патрулирует улицы. Массовые облавы. Начало тридцатых, только в легкой версии. Белый мужчина. Человек из пятого номера.
– Им всем только дай повод, – распинается мама, – чтобы творить бесчинства. Бегать по улицам голыми по пояс, грабить магазины. “О, смотри-ка, давай возьмем бесплатно новый магнитофон”.
Фэй понимает, что маму беспорядки волнуют постольку-поскольку. На самом же деле она хочет убедить дочь не уезжать в Чикаго. А уличные волнения – лишь очередной повод об этом поговорить. Она хочет, чтобы Фэй осталась дома и поступила в милый маленький университет в соседнем городке, где обучение длится всего два года, и напоминает об этом дочери при каждом удобном случае. Мама беспрестанно донимает ее этим уже несколько месяцев, с тех самых пор, как Фэй приняли в Чикаго-Сёркл.
– Послушай, – говорит мама. – Я ничего не имею против гражданских прав, но нельзя же звереть и уничтожать имущество ни в чем не повинных людей.
Чикаго-Сёркл – броское название новенького университета в центре Чикаго: университета штата Иллинойс возле транспортной развязки Чикаго-Сёркл. В рекламных брошюрах, которые прислали вместе с письмом о зачислении Фэй, этот университет называли “Калифорнийским университетом Среднего Запада”. Первый в мире “абсолютно современный университетский городок”, говорилось в брошюре, построенный за последние несколько лет, новое слово в архитектуре, уникальный кампус: университет создан как единая система с помощью новейших технологий социального проектирования и инженерного искусства; все строения на территории университета выполнены из самых прочных материалов; на высоте второго этажа здания связывают надземные переходы, с которых открывается прекрасный вид, – настоящая “пешеходная магистраль в небе”; новаторские архитектурные решения на основе математической теории поля, которые, насколько Фэй понимала, заключались в том, чтобы поставить бетонные кубы друг на друга, чуть повернув каждый, так чтобы получилась многогранная многоугольная композиция, сверху похожая на пчелиные соты. Настоящий технологический прорыв, сообщалось в брошюре, сопоставимый по значению с изобретением контрфорсной арки или геодезического купола, воплощает главную миссию университета: создать кампус будущего.
Фэй подала заявление в университет втайне от всех.
– Я уверена, если бы эти хулиганы не громили все вокруг, – говорила мать, – их поддержали бы многие простые люди. Почему бы им было не собраться, не организовать голосование? Предложить свои решения, а не разносить город?
Фэй смотрит на далекое зарево “Кемстар”. Отец, наверное, сейчас работает и знать не знает, что в мире творится. Об университете он говорил с ней один-единственный раз: когда Фэй показала ему брошюру и письмо о зачислении. Она ему первому обо всем рассказала. Сперва прочла все у себя в комнате, порадовалась, потом пошла в гостиную, где отец, сидя в большом удобном кресле, читал газету. Протянула ему документы. Он взглянул сперва на нее, потом на бумаги. Молча все прочитал: казалось, он не сразу понял, в чем дело. Фэй едва не лопнула от нетерпения. Она ждала, что отец похвалит ее за успехи. Но он, дочитав, лишь протянул ей письмо и сказал: “Что за глупость. – Развернул газету, встряхнул, расправляя складки. – И не вздумай никому об этом сказать, – добавил он. – Люди подумают, что ты хвастаешься”.
– На улицах хаос! – возмущается мать. Последнее время она частенько сама себя заводит. – Понятия не имею, чего эти люди добиваются! Что им нужно?
– Ну, во-первых, чтобы прекратились убийства, – отвечает Фэй. – Я так думаю.
Мать окидывает ее долгим оценивающим взглядом.
– Когда убили Джона Кеннеди, мы не устраивали бунты.
Фэй смеется.
– Ну да, конечно, как будто это одно и то же.
– Да как ты можешь?
– Ладно, мам. Извини.
– Я за тебя боюсь.
– Не надо.
– Я боюсь, что ты уедешь в Чикаго, – наконец-то мама переходит к сути дела. – Это же так далеко. Такой большой город. И там полным-полно этих, ну ты понимаешь: городских.
Так мама называет негров.
– Не хочу тебя пугать, – продолжает мама, – но подумай сама. Вот так вот будешь вечером возвращаться после занятий, а они тебя схватят, уволокут в темный переулок, засунут в рот дуло пистолета, так что ты даже пикнуть не сможешь, и изнасилуют.
– Все, хватит, – Фэй встает. – Спасибо, мама, за приятный разговор.
– А если у тебя там приступ случится? Что ты без меня будешь делать?
– Я ухожу.
– Куда это ты?
– Туда.
– Фэй!
– Никуда, мам, просто прокачусь. Проветрю голову.
Она, разумеется, врет. Фэй собирается к Генри. К хорошему, доброму Генри. Она поедет к нему, пока мать не перепугала ее до смерти россказнями о нападениях и изнасилованиях. Фэй садится в свою машину, выезжает из микрорайона – горстки крошечных коттеджей под названием “Виста-хиллс” (но это же Айова, и Фэй никогда не могла понять, почему их район так называется: на вывеске с надписью “Виста-хиллс” нарисованы вершины гор, которых в их штате днем с огнем не сыщешь). Она сворачивает на главный проспект, проезжает магазин “Вкусные и свежие молочные продукты”, “Все за доллар”, аптеку Швингла. Проезжает мимо бензозаправки с “Квикмарктом”, что напротив бесконтактной автомойки “Просто блеск”, мимо серой водяной башни, которую старожилы зовут зеленой, потому что когда-то давным-давно она действительно была зеленой, пока не полиняла от солнца, – наверно, думает Фэй, их можно пожалеть за то, что живут одними лишь воспоминаниями. Проезжает мимо Ассоциации ветеранов иностранных войн и ресторана под названием “Ресторан”, на вывеске возле которого всегда написано одно и то же: “ЖАРЕНЫЙ СУДАК! СЪЕШЬ СКОЛЬКО СМОЖЕШЬ! ПЯТНИЦА, СУББОТА, СРЕДА”.
Сворачивает на шоссе и видит вдалеке, в просвете между деревьями, то, что в шутку зовет “маяком”. На самом деле это труба азотного завода: из нее выходит горящий газ, и по ночам над трубой светится голубой огонек. Поэтому труба похожа на маяк, а шутка в том, что до ближайшего моря в сухопутной Айове миллиарды миль. Это дорога к Генри. Фэй едет по пустым улицам: обычный вечер, похожий на многие другие, если бы не катастрофа, которую показывают в новостях. А значит, ее никто не заметит. На верандах, в распахнутых гаражах не будет людей, никто не скажет: “Вот едет Фэй. Интересно, куда это она”. Фэй чувствует, что соседи ею интересуются, весь город за ней следит, не спускает с нее глаз, а началось это с тех самых пор, как стало известно о том, что она поступила в университет. Прихожане в церкви, которые раньше вообще не думали о Фэй, повадились говорить ей с виду обычные, на деле же обидные и злые слова: “Вот уедешь в большой город и забудешь о нас”, или “Теперь-то ты точно не вернешься в наш скучный городишко”, или “Ну вот, прославишься и знать меня не захочешь: еще бы, где ты, а где я”, и так далее. В неприглядной подоплеке же крылось одно и то же: “Вообразила, что ты лучше нас?”
