– Давай, любимый! Вперед! – подбадривает Маргарет, хотя он ее не слышит.
Ее восторги предназначены для одноклассниц, чтобы те посмотрели на Джулза. К нему по земле катится мяч, и Джулз бросается на него, проворно и легко бежит за ним, не оскальзывается в грязи, как прочие парни, шаги его так уверенны и быстры, словно он ходит по какой-то другой, более осязаемой земле. Он играючи добегает до нужной точки и занимает позицию перед мячом: у него еще масса времени, можно расслабиться. Мяч скачет к его рукавице, как вдруг – то ли наткнувшись на камешек, то ли угодив в ямку – подпрыгивает, взлетает и попадает Джулзу прямо в горло.
Тот падает на землю и дрыгает ногами.
Девочки в кабинете домоводства покатываются со смеху. Одни тихонько хихикают, другие хохочут. Маргарет оборачивается к ним и рявкает:
– Заткнитесь!
Ей сейчас так больно. Так стыдно. Она похожа на женщин с плакатов, от которых уходят мужья: перепуганных, оскорбленных, отвергнутых. На тех, кому ни за что ни про что вынесли суровый приговор. Вот такое сейчас выражение лица у Маргарет. Фэй хочется взять смущение и обиду Маргарет и закупорить в бутылочке, как дезодорант. В пульверизаторе, как бактерицидный спрей. И раздавать женам по всей стране. Опрыскивать женихов в день свадьбы. Сбрасывать с крыши школы, как бомбы с напалмом, на бейсбольную площадку.
Тогда, быть может, парни поймут, каково приходится девушкам.
5
После уроков Фэй сидит одна возле школы с книжкой на коленях, привалившись спиной к теплой шершавой стене, и сквозь стену слушает, как разыгрываются музыканты: вот играет восходящую гамму трубач, взлетает к оглушительным, самым высоким нотам; вот тоненько звенят самые маленькие бруски ксилофона; вот гулко пукает тромбон, как только он и умеет. Должно быть, у ребят из школьного оркестра сейчас перерыв, вот они и дурачатся между пьесами, а Фэй ждет и читает книгу. В руках у нее тоненький сборник стихотворений Аллена Гинзберга: она в сотый раз перечитывает “Сутру подсолнуха”, и с каждым разом ей все больше кажется, что это о ней. Нет, ну не в прямом смысле, конечно же. Она знает, что стихотворение о том, как Гинзберг сидит в горах Беркли и в унынии смотрит на воду. Но чем чаще Фэй перечитывает это стихотворение, тем сильнее в него вживается. Гинзберг пишет об “узловатых железных корнях машин”
[27] так, словно описывает завод “Кемстар”. “Покрытая нефтью река” – чем не Миссисипи? А поле подсолнухов – точь-в-точь распростертое перед ней кукурузное поле в Айове, отделенное от школы хлипким забором из колючей проволоки: поле недавно вспахали и засеяли, и теперь оно похоже на волнистое одеяло черной, влажной, скользкой земли. Когда осенью в школе начнутся занятия, в поле замаячат крепкие прямые стебли с початками кукурузы, потом их срубят, подрежут почти под самый корень, и они бессильно рухнут на землю. Фэй ждет, когда оркестр заиграет, и думает об этом, об уборке урожая, о том, что в пору жатвы ей всегда отчего-то грустно, что посевные поля в ноябре похожи на поля битв, на которых белеют костяные обрубки растений, и острые кукурузные стебли торчат из земли, точно полузарытые мослы. Потом к Айове подступает очередная холодная зима – снежной позднеосенней пылью, первым ноябрьским морозцем, – и к январю здешние края напоминают пустынную тундру. Фэй гадает, какой выдастся зима в Чикаго, и ей кажется, что там будет лучше, теплее от уличного движения, бетона, электричества, разгоряченных человеческих тел.
Сквозь стену Фэй слышит пронзительный птичий крик дудки и улыбается этому звуку, своим воспоминаниям. Она ведь тоже когда-то играла в школьном оркестре, в группе деревянных духовых, и ее инструмент так же каркал. И это она тоже забросила после того, как начались панические атаки.
“Паническими атаками” их назвали доктора, но Фэй это название казалось неточным. Она вовсе не паниковала – скорее ей казалось, будто в ней насильно и методично отключают чувство за чувством. Словно один за другим гасят стену телевизоров, и на каждом экране изображение сперва сжимается до булавочной головки, а потом исчезает. Вот так и у нее с началом атаки сужалось зрение, и она могла разглядеть и сосредоточиться на каком-нибудь крошечном предмете, точке в широком поле: обычно это были ее туфли.
Сперва такое происходило лишь когда Фэй вызывала недовольство отца: она в чем-нибудь провинилась (например, отвела мальчишек в бомбоубежище), и он на нее рассердился. Но позже атаки стали случаться и в те минуты, когда, казалось Фэй, она могла бы его разозлить, – например, ошибиться у него на глазах (даже если этого еще не произошло).
Взять хотя бы концерт.
Фэй записалась в школьный оркестр после того, как послушала прекрасную симфоническую сказку “Петя и волк”. Ей хотелось играть на скрипке или на виолончели, но свободные места остались только в группе деревянных духовых. Фэй вручили гобой – тусклый, черный, кое-где потертый; некогда серебряные клапаны побурели, а вдоль всей трубки тянулась глубокая царапина. В неумелых руках Фэй гобой хрюкал и пронзительно клекотал, она то и дело пропускала ноты, мизинцы соскальзывали с клапанов, потому что она пока не научилась перебирать ими отдельно от прочих пальцев. Но ей нравилось. Нравилось, что в начале репетиции гобой тянет ноту, по которой все настраиваются. Ей нравилась эта неизменность, уверенное ля первой октавы, которое она выдувала и которое вело за собой остальные инструменты. Ей нравилась строгая поза, которую следовало принять для игры: сесть прямо, согнуть руки в локтях, гобой держать перед собой. Ей нравились даже репетиции. Дух товарищества. То, что все стараются ради общей цели. Ощущение, что ты занимаешься высоким искусством. Волшебные звуки, которые рождали музыканты.
На первом концерте каждый оркестрант должен был исполнить небольшое соло. Фэй репетировала несколько месяцев, пока не выучила партию наизусть: теперь она сумела бы сыграть, не глядя в ноты. Наконец настал вечер концерта. Нарядно одетая Фэй посмотрела в зал, увидела маму, та помахала ей рукой, и отца: он читал программку. Он так сосредоточенно вглядывался в нее, так мрачно ее изучал, что Фэй испугалась.
“А что если я провалюсь?” – вдруг подумала она.
Раньше ей такое в голову не приходило. Волшебная сила, переполнявшая ее во время репетиций, вдруг улетучилась. Фэй не могла избавиться от мыслей, отрешиться от всего, как на репетициях. У нее взмокли ладошки и похолодели пальцы. К антракту разболелась голова, живот, под мышками проступили темные полукружья пота. Ей ужасно захотелось писать, но, очутившись в туалете, она не смогла заставить себя помочиться. Во время второго отделения концерта у Фэй закружилась голова, стеснило грудь. Когда дирижер указал палочкой на нее, чтобы Фэй вступила с сольной партией, она не смогла играть. У нее перехватило дыхание. Ей удалось выдавить из себя лишь тихий крик, короткий беспомощный хрип. Все взгляды обратились на нее. Все зрители повернулись к Фэй. Она слышала музыку, но как будто издалека, из-под воды. Казалось, свет в зале потух. Фэй взглянула на свои туфли и упала со стула. Она потеряла сознание.
