Она не говорит “нет”. Она вообще ничего не говорит. Лишь смотрит Генри в глаза. Кажется – хотя в этом Фэй не уверена, – кажется, она даже кивает: “Да”.
И Генри пылко продолжает. Целует ее, засовывает язык ей в ухо, покусывает за шею. Просовывает между ними руку, и Фэй слышит, как он расстегивает одежду: пряжку ремня, пуговицу на брюках, молнию.
– Закрой глаза, – просит он.
– Ну Генри.
– Пожалуйста. Закрой глаза. Сделай вид, что спишь.
Фэй смотрит на Генри. Его лицо так близко. Он зажмурился, поглощенный какой-то неведомой страстью.
– Пожалуйста, – произносит он, берет ее за руку и направляет ее ладонь вниз.
Фэй вяло упирается, но Генри снова повторяет “пожалуйста”, сильнее тянет ее за руку, и Фэй уступает: пусть делает что хочет. Генри спускает брюки, засовывает ее руку к себе в трусы и вздрагивает, когда Фэй касается его ладонью.
– Только не смотри, – просит он.
Она и не смотрит. Фэй чувствует, как он двигается, как скользит в ее пальцах. Странное чувство, словно оторванное от реальности. Генри прижимается лицом к ее шее, качает бедрами, и Фэй с удивлением слышит, что он плачет, тихонько всхлипывает, его теплые слезы капают ей на кожу.
– Прости, – говорит он.
Фэй ничуть не обидно: ей жалко Генри. За отчаяние, за стыд, за мучительную животную страсть, за то, как он очертя голову набросился на нее. Она крепче обхватывает его, прижимает к себе, Генри содрогается всем телом, что-то теплое брызжет в ее ладонь, и все заканчивается.
Генри издает стон, в изнеможении падает на нее и плачет.
– Прости, прости, – повторяет он.
Генри сворачивается калачиком, и его член стремительно съеживается в ее руке.
– Прости меня, – не унимается он.
Фэй его успокаивает, гладит по голове, обнимает. Генри всхлипывает, содрогается от плача.
И это-то называют “романтикой”, “любовью” и “судьбой”? Все это красивые слова, понимает Фэй, за которыми прячется неприглядная правда: Генри сегодня владела не любовь, а обычный животный инстинкт.
Генри хнычет у нее на груди. Рука ее холодная и липкая. “Вот тебе и настоящая любовь”, – думает Фэй и едва удерживается от смеха.
7
Чтобы попасть к нам на праздничный ужин, сказала Маргарет Швингл, нужно выполнить два условия. Во-первых, забрать в аптеке посылку. Во-вторых, никому ничего не говорить.
– Что за посылка? – спросила Фэй.
– С конфетами, – ответила Маргарет. – Там шоколадки, карамельки и всякое такое. В общем, конфеты. Папа не хочет, чтобы я ела сладости. Говорит, что мне надо следить за фигурой.
– Да не надо тебе следить за фигурой.
– Вот и я говорю! Правда же, несправедливо?
– Не то слово.
– Спасибо, – отвечает Маргарет и расправляет юбку точь-в-точь как мать. – Ты когда придешь за посылкой, сделай вид, будто она твоя, ладно?
– Хорошо. Конечно.
– Спасибо. Я уже все оплатила. Сделала заказ на твое имя, чтобы на меня не кричали.
– Понятно, – говорит Фэй.
– Ужин для папы сюрприз. Поэтому, когда увидишь его в аптеке, скажи, что идешь на свидание. С Генри. Чтобы он ни о чем не догадался.
– Ладно, так и скажу.
– А лучше вообще всем расскажи, что вечером идешь на свидание.
– Всем?
– Ага. Никому не говори, что идешь к нам в гости.
– Договорились.
– Если узнают, что ты идешь к нам в гости, папа может что-то заподозрить и обо всем догадаться. Ты же не хочешь испортить нам сюрприз?
– Нет, конечно.
– Потому что, если ты кому-нибудь расскажешь, что собираешься к нам, это обязательно дойдет до папы. У него весь город в друзьях. Ты же еще никому не рассказывала?
– Нет.
– Вот и хорошо. Хорошо. Запомнила? Нужно забрать в аптеке посылку. И сказать, что идешь на свидание с Генри.
Вечеринка обещает стать незабываемой. Маргарет рассказала, что будут воздушные шары, серпантин, фирменное мамино заливное из лосося, трехслойный пирог, домашнее ванильное мороженое, ну а потом, может, они поедут кататься на кабриолете вдоль реки. Фэй льстит, что именно ее пригласили на праздник.
– Спасибо за приглашение, – говорит она Маргарет, а та легонько касается ее плеча и отвечает:
– Ну а как иначе?
Тем вечером, на который назначен ужин, Фэй у себя в комнате пытается решить, какое из двух одинаковых платьев выбрать – нарядные короткие летние платья, одно зеленое, другое желтое. Оба куплены для особого случая – Фэй уже забыла, для какого именно. Наверное, для какого-нибудь церковного праздника. Фэй стоит перед зеркалом и прикладывает к себе то одно, то другое платье.
На кровати поверх подушек и одеяла разложены бумаги из Чикагского университета. Документы и анкеты, на основании которых, как только их доставят получателю, в 1968 году она официально станет студенткой первого курса. Чтобы уложиться в срок, их надо отправить самое позднее через неделю. Фэй уже все заполнила, перьевой ручкой, самым аккуратным почерком. Каждый вечер она раскладывает на кровати документы, брошюры, буклеты, надеясь, что они подскажут ей решение, подадут ей знак, который окончательно убедит ее уехать или остаться.
И каждый раз, как ей кажется, что она готова вот-вот принять решение, находится причина, которая заставляет ее засомневаться и передумать. Фэй перечитывает стихотворение Гинзберга и думает: “Я поеду в Чикаго”. Смотрит на брошюры, читает про кампус, построенный в духе космической эры, представляет, какие умные там учатся студенты, какие серьезные, уж они-то не станут насмешливо коситься на нее, если она напишет контрольную по алгебре на отлично. “Я точно поеду в Чикаго”, – решает Фэй. Но потом представляет, как в городе воспримут ее отъезд или, того хуже, возвращение: ничего обиднее быть не может, если она не справится с учебой, вылетит из университета и вынуждена будет вернуться, весь город будет шушукаться за ее спиной и дружно закатывать глаза. Она представляет себе эту картину и думает: “Остаюсь в Айове”.
И этот кошмарный маятник качается туда-сюда.
Но хотя бы одно решение Фэй точно может принять: она наденет желтое платье. Желтый цвет выглядит наряднее, думает Фэй, более празднично: как раз для дня рождения.
Она спускается в гостиную и видит, что мама смотрит новости. Снова репортаж о студенческих протестах. На этот раз беспорядки уже в другом университете. Студенты толпятся в коридорах и не уходят. Оккупируют кабинеты ректора и проректора. Устраиваются на ночлег прямо там, где другие работают.
Мама Фэй видит это все по телевизору и дивится: надо же, какие в мире творятся странности. Она сидит на диване и каждый вечер смотрит на Уолтера Кронкайта. Последнее время происходит что-то несусветное: сидячие забастовки, бунты, политические убийства.
