А потом Бетани начинает рассказывать о парнях. Которые с ней заигрывают. Нахальные парни, которые на вечеринках отпускают такие шуточки, что Бетани от хохота проливает вино. Парни, обычно из секции медных духовых, обычно тромбонисты, которые приглашают ее на свидания. И более того: она соглашается. И более того: ей нравится ходить с ними на свидания. А у тебя кровь кипит, потому что ты томился по этой женщине девять лет, а эти парни, эти чужаки, за вечер умудряются добиться от нее большего, чем ты за всю жизнь. Так нечестно. После всего, что тебе пришлось вынести, ты заслуживаешь лучшего. Примерно тогда же “Люблю” меняется на “Лю”, потом на “С любовью”, а потом и вовсе на смайлики – мол, целую-обнимаю. Тогда ты понимаешь, что ваши отношения существенно изменились. Ты прохлопал свой шанс.
Впрочем, знаменитым писателем без этого не стать. Без неудачного опыта. Благодаря ему ты обзаводишься богатым внутренним миром: все время представляешь, что было бы, если бы ты не облажался, и думаешь, как вернуть Бетани. Во-первых, надо утереть нос тромбонистам. Как? Написать глубокое серьезное произведение с претензией на художественность и интеллектуальность. Потому что тебе все равно не удастся так рассмешить Бетани, чтобы она пролила вино. Тут ты с тромбонистами тягаться не можешь. Стоит тебе подумать о Бетани или сесть за письмо, как ты становишься смертельно серьезен и строг. Точно верующий в церкви, который боится прогневать Того, кто может его уничтожить, и держится торжественно и церемонно. С Бетани ты начисто теряешь чувство юмора.
И вот ты пишешь совершенно серьезные рассказы на Важные Социальные Темы и страшно доволен собой: еще бы, ведь шутники-тромбонисты Важные Социальные Темы обходят молчанием (“обходить молчанием” – это клише, которое наверняка используют тромбонисты, ничуть не заботясь о стиле, ты же художник, ты должен писать оригинально, и тебе такое не пристало). Ты уверен, что стать писателем следует лишь для того, чтобы доказать Бетани: ты уникальный, ты особенный, ты не такой, как все, ты чувствуешь и поступаешь иначе. Тебе кажется, что писательство – нечто вроде самого оригинального и интересного костюма на вечеринке в Хэллоуин. Так что, когда ты решаешь стать писателем – в двадцать с небольшим лет, когда поступаешь в аспирантуру на литературное мастерство, – то усваиваешь подобающий писателю стиль жизни: ходишь на всякие модные псевдохудожественные чтения, тусуешься в кофейнях, носишь черное, подбираешь себе целый гардероб мрачных темных шмоток, которые вполне могли бы носить те, кто выжил после апокалипсиса или какой-нибудь массовой резни, выпиваешь, иногда до поздней ночи, покупаешь блокноты в кожаных обложках, тяжелые металлические ручки (ни в коем случае не шариковые, упаси боже, не такие, что нажал на кнопочку – щёлк, и появился стержень), и сигареты, сперва обычные, которые можно найти на любой заправке, а потом пижонские, европейские, в длинных плоских пачках, которые продают только в специальных табачных лавках и магазинах, где торгуют принадлежностями для курения табака, травы и кальяна. Сигареты помогают отвлечься, когда ты на каком-нибудь мероприятии и не знаешь, куда себя деть, потому что тебе кажется, будто все тебя оценивают и осуждают. Они выполняют ту же функцию, что и смартфоны лет пятнадцать спустя: нечто вроде социального щита. Если тебе неловко, можно достать из кармана сигареты и вертеть в руках. А неловко тебе почти всегда, и ты, разумеется, винишь в этом мать.
О, конечно, ты никогда об этом не пишешь. Ты вообще стараешься не заниматься самокопанием. В твоей душе таится нечто такое, чего ты предпочитаешь не замечать. Расплавленная масса злости и жалости к себе, которым ты не даешь хода, поскольку не признаешь эти чувства, не обращаешь на них внимания. Ты пишешь о чем угодно, только не о себе. Ты пишешь мрачные, тяжелые, жестокие рассказы, из-за которых все думают, будто тебе есть что скрывать. Видимо, тебе пришлось пережить немало ужасов. Ты пишешь рассказ о пластическом хирурге, насильнике и алкоголике, который каждый вечер напивается и насилует дочь-подростка разными невообразимо жестокими способами, и эта жуть тянется чуть ли не до окончания школы, но в конце концов девушка решает отравить отца ботулотоксином, который стащила из его же запасов ботокса, и подливает яд в банки с коктейльной вишней, так что после нескольких коктейлей отца разбивает полный паралич, и тогда дочь зовет жестокого маньяка, с которым непонятно как и где познакомилась, чтобы тот насиловал ее отца, причем отец в сознании и все чувствует, а после того как отец получает по заслугам, дочь его убивает – отрезает ему гениталии и бросает истекать кровью в подвале, где никто не слышит его криков, и он умирает там неделю.
Другими словами, ты пишешь о том, чего не пережил и не знаешь.
Тебя заботит лишь одно: что подумает Бетани, когда будет это читать. Все эти рассказы – лишь масштабный нескончаемый спектакль, который ты устроил с одной-единственной целью: вызвать у Бетани определенные чувства. Заставить ее поверить, что ты талантлив, умен, что ты глубоко понимаешь искусство и создаешь высокохудожественные произведения. Заставить ее полюбить тебя снова.
Парадокс в том, что ты не показываешь ей ни одного рассказа.
Потому что, несмотря на то что ты тусуешься с пишущей братией, ходишь на занятия по писательскому мастерству, одеваешься, как писатель, куришь, как писатель, ты все же вынужден признать, что пишешь так себе. На занятиях твои тексты слушают равнодушно, преподаватели особого интереса тоже не проявляют, а многочисленные издатели, которым ты отправляешь рассказы, присылают анонимные шаблонные отказы. Но хуже всего, что преподаватель спрашивает тебя во время неожиданно напряженной консультации: “Почему вы решили стать писателем?”
Имеется в виду, что это ты зря.
“Я всегда мечтал стать писателем”, – заученно отвечаешь ты, зная, что это неправда. Ты мечтал стать писателем вовсе не всегда, а лишь с тех пор, как мать тебя бросила, тебе тогда было одиннадцать лет, но, поскольку с тех пор все так переменилось, как будто до того жил не ты, а какой-то совсем другой человек, пусть будет “всегда”. Тем более что в тот день у тебя началась новая жизнь.
Но об этом ты преподавателю не рассказываешь. Это ты держишь в себе, вместе со всей прочей правдой, так что вовне правды никакой и нет. Утро, когда исчезла мать, ты и вовсе прячешь глубоко в душе; она тебя тогда еще спросила, кем ты хочешь стать, когда вырастешь. И ты ответил: “Писателем”. Она улыбнулась, поцеловала тебя в лоб и пообещала читать все, что ты напишешь. Ты решил стать писателем, чтобы хоть так разговаривать с нею, пусть и без ответа, как в молитве. Тебе кажется, что, если ты напишешь что-нибудь по-настоящему стоящее, она это прочтет и осознает (правда, непонятно, с чего вдруг), как ошиблась, когда бросила тебя.
Беда в том, что ты не способен написать ничего хотя бы мало-мальски стоящего. Даже близко. Сколько ни учись, все равно чего-то не хватает, а чего – непонятно.
– Правды, – предполагает преподаватель на последней консультации в учебном году: тебя вызвали, потому что перед окончанием учебы нужно написать еще один рассказ, и твой преподаватель (впрочем, не особенно надеясь на успех) старается убедить тебя напоследок написать “что-нибудь правдивое”.
