Бишоп ждал их встреч с нетерпением.
Ему этого хотелось.
И не только потому, что так он чувствовал себя особенным, уникальным – еще бы, его выделили из толпы, его хотят! – но и потому что ему нравилось то, что проделывал с ним директор, особенно поначалу. Бишоп дрожал от удовольствия. Он получал такое наслаждение от процесса, что, когда директор весной вдруг резко отменил эти дополнительные занятия, Бишоп мучился, чувствовал себя отвергнутым, брошенным, пока наконец в начале апреля до него не дошло: директор нашел другого мальчишку. Бишоп понял это по взглядам, которым они обменивались в коридоре, по тому, как этот новенький вдруг сделался угрюм и молчалив. Бишоп пришел в ярость. Он начал хулиганить в школе, грубил монашкам, ввязывался в драки. Потом его решили исключить, вызвали с родителями к директору, и тот сказал: “Мне очень жаль, что дошло до такого”. Бишоп рассмеялся: настолько двусмысленной показалась ему эта фраза.
Через неделю он начал подбрасывать отравленную соль в гидромассажную ванну директора.
Вот что сейчас пугает его сильнее всего: он пытался отомстить директору, точно брошенная девчонка. И если бы директор принял его обратно, пригласил его снова к себе, он бы тут же успокоился и прекратил хулиганить. А пугает его это потому, что Бишоп не может считать себя невинной жертвой. Он ведь охотно позволил директору себя совратить. С ним стряслась беда, потому что он сам этого хотел.
Полностью последствия случившегося Бишоп прочувствовал уже позже, подростком, в военном училище: там считалось, что на свете нет ничего хуже, чем быть гомиком или педиком, и если тебя обзывали гомиком, педиком, пидором или гомосеком, ты обязан был полезть в драку, а чтобы никто не подумал, что ты гомик или педик, надо было обзывать других парней гомиками и педиками, и чем громче, тем лучше. Бишоп в этом преуспел, как никто. Особенно он лютовал на втором году обучения со своим соседом по комнате, слегка женоподобным парнишкой по имени Брэндон. Когда Брэндон заходил в общий душ, Бишоп тут же отпускал шуточку типа: “Осторожнее, пацаны, мыло не уроните”. Или перед сном спрашивал: “Ну что, мне жопу скотчем залепить или ты все-таки удержишься?” Ну и так далее и тому подобное: в конце восьмидесятых среди парней такие оскорбления считались обычным делом. Ребята обзывали друг друга “пидорасами” и “гомосеками”. Например, стоишь с кем-то у писсуаров и говоришь ему: “Вперед смотри, гомосек”. Брэндон в конце концов бросил училище – к облегчению Бишопа, который так сильно хотел Брэндона, что испытывал буквально физическую боль. Мучительно было видеть, как Брэндон раздевается, как на занятиях прилежно сидит над конспектами, в задумчивости покусывая кончик карандаша.
С тех пор прошло много лет; Бишоп никогда об этом никому не рассказывал. В день, когда умер Блёвик, он вдруг подскакивает на постели и решает написать письмо. Блёвик умер, жалея, что так и не рассказал о тайнах, которые хранил в душе, и Бишоп не хочет перед смертью думать о том же. Ему хочется быть смелее.
Он решает написать всем, кого знает. Он напишет сестре, попросит прощения за то, что отдалился от нее, объяснит, что перестал с ней общаться, потому что его испортили – видимо, директор изменил в нем что-то, и теперь Бишоп злится и на него, и на себя за то, что вел себя так ужасно, за то, что позволил себя развратить, а теперь уже ничего не исправить. Он объяснит Бетани, что пытался защитить ее от самого себя, потому что боялся ее испортить.
Он напишет родителям и Брэндону. Найдет его адрес и попросит прощения. Даже здоровяку Энди Бергу, которого не видел с тех пор, как запер беднягу на лестнице и обоссал. Бергу тоже надо написать. Каждую ночь Бишоп станет писать по письму, пока не раскроет все секреты. Он берет казенную бумагу, ручку и садится за стол в пустой, залитой зеленым флуоресцентным светом общей комнате с бетонными стенами. Первым делом он напишет Сэмюэлу, решает Бишоп. Потому что точно знает, что ему сказать, и письмо выйдет коротким, уже очень поздно, через несколько часов подъем, Бишоп принимается за письмо и в приливе вдохновения заканчивает его за считаные минуты. Складывает бумагу, засовывает в официальный конверт с эмблемой СВ США, лизнув, заклеивает его, пишет утомительно длинную, через дефис, иностранную фамилию Сэмюэла и прячет конверт в шкафчик с личными вещами. Бишоп испытывает облегчение: еще бы, снял груз с души, раскрыл секрет. Он доволен своей придумкой – тем, что решил поделиться со всеми тайнами, накопившимися за долгие годы. Ему не терпится поскорее написать сестре, родителям и многочисленным друзьям, с которыми разошлись пути, и он засыпает, предвкушая, как усядется за письма. Он еще не знает, что написать их ему не суждено, потому что завтра во время патрулирования, когда он будет думать о Джули Уинтерберри (ей тоже надо написать), в нескольких метрах от него в мусорном баке взорвется радиоуправляемая мина, которую привел в действие кто-то, кто наблюдал за Бишопом со второго этажа одного из соседних домов, кто-то, кто видел не Бишопа, а только его форму, кто давным-давно отвык видеть людей в тех, кто носит эту форму и кто никогда не стал бы взрывать эту мину, если бы только знал, что Бишоп в ту минуту мысленно сочинял письмо к оставшейся на родине красивой девушке, которую любил его погибший товарищ. Но чужие мысли прочесть невозможно. Прогремел взрыв.
Ударная волна подбросила Бишопа, и на мгновение наступила такая ледяная тишина, точно он очутился внутри одного из маминых снежных шаров, все вокруг двигалось словно в густой жидкости, висело, замерев в воздухе, и в этом была какая-то своя красота, но потом бомба разорвала его на клочки, и чувства исчезли, Бишопа обступила тьма, а тело, в котором от Бишопа уже ничего не осталось, рухнуло на землю в десятках метров от эпицентра взрыва, и второй солдат за неделю погиб с мыслью о Джули Уинтерберри, которая в ту минуту находилась в десяти тысячах километров оттуда и, наверно, жалела, что жизнь ее так бедна приключениями.
Личные вещи Бишопа переслали родителям, те обнаружили конверт с письмом Сэмюэлу Андресену-Андерсону, вспомнили, что, кажется, так странно звали мальчика, с которым дочь переписывалась в детстве, передали письмо Бетани, она несколько месяцев колебалась, отдавать письмо или нет, и вот наконец отдала.
Вот так письмо попало из засекреченной деревеньки в иракской глуши на Манхэттен и теперь лежит на кухонном столе в лучике света от встроенной в потолок лампы. Ты берешь конверт в руки. Он практически невесомый: внутри один-единственный лист бумаги. Ты вынимаешь письмо. Бишоп написал всего несколько абзацев. Ты чувствуешь: приближается миг, когда тебе придется принять решение. Это решение определит твою жизнь на многие годы. Ты читаешь письмо.
Дорогой Сэмюэл!
Человеческое тело очень хрупко. Его способна уничтожить любая мелочь. В верблюда хоть двадцать пуль всади, ему хоть бы хны, несется на тебя, нас же, человеческую мелюзгу, убивает сантиметр шрапнели. Тело – как острие ножа, что отделяет нас от небытия. Я почти смирился с этим.
Если ты это читаешь, значит, со мной что-то случилось. У меня к тебе просьба. Мы с тобой в то утро у пруда поступили очень плохо. В тот день, когда ушла твоя мать и когда приехала полиция. Да ты и сам, наверное, все помнишь. Той гадости, что мы проделали друг с другом в то утро, нет оправдания. Меня испортили, а я испортил тебя. Оказывается, эта порча никуда не девается. Она медленно отравляет душу. Она останется с тобой на всю жизнь. Увы, это так.
