– Оставлю вас, – отец дипломатично удалился.
Это был первый раз, когда Леша увидел Ларису после той страшной новогодней ночи.
– Садись, – он кивнул на кресло. – Раз пришла.
– У меня приемные родители, – начала Лариса издалека. – И тетка. Я всегда знала, что со мной что-то не так. Тебе это знакомо?
– Нет, – глухо ответил Леша, – я был нормальным. До поры до времени.
– Один раз. Мы спали. И… бомба попала в наш дом.
– Какая бомба?
– Я не знаю. В Донецке бомбили, ты слышал об этом, ты должен был слышать. Все выжили, просто…
– Поворотный момент? А кто, – Леша решился задать еще один вопрос, – тот сын Кировой, что погиб на войне? Твой приемный отец?
– Нет, дядя. Приемный тоже, – Лариса нервно хихикнула, – Брат приемного отца. Он погиб спустя неделю после бомбежки.
– Ты хорошо его знала?
– Нет, он в Киеве жил.
– И так что Кирова?
– Тетя забрала меня в Москву. Тут я узнала про всё. Про акабадоров. Инсептеров. Про таких, как я. И ты.
– Как ты поняла, что я – как ты? На экзамене?
– Со временем ты тоже научишься, – Лариса попыталась взять Лешу за руку, но он спрятал ладонь в карман. – Слушай…
– Дальше можешь не продолжать. Люк Ратон. Он же Святослав. Он же черт знает кто. Неужели тебе было так просто задурить голову? Ты делала всё, что скажет Кирова! И чуть нас не угробила!
Леше хотелось заорать: то, что Никита умирает – это ее вина. Ее чертова вина. Но он промолчал. Спрятал лицо в ладони, взлохматил челку.
– Я виновата, – произнесла Лариса тихо. – Но я знаю, как всё исправить. Он не умрет! Я обещаю, он не умрет! Только… нам нужен еще один морочо.
– Прекрати нести бред.
– Пожалуйста, – Лариса сжала губы. – Скажи, сколько ты лежал в больнице после пожара?
– Два месяца. Потом уехал.
– И что? Ты не думал, почему?
– В смысле почему? У меня ожог был по всему телу, я чудом не отравился угарным газом! У меня вся спина была как один огромный струп! Ты еще спрашиваешь, почему я в больнице лежал два месяца? Это что, мало по-твоему?
– Вот именно. Мало. Кровь морочо. Так ты не знаешь, где найти еще одного такого, как мы?
– Есть здесь один, – хмыкнул Леша.
Смысл ее слов дошел до Мышкина не сразу.
* * *
– Ренат! Ренат, подожди!
Вагазов остановился около больничных ворот.
– Чего хотел? У меня самолет через два часа, давай быстрее.
– Ренат, послушай!
Вагазов молча выслушал Лешин сбивчивый рассказ.
– Нет.
– Но почему? – взмолился Леша.
– Я сказал – нет. Это запрещено.
– Кем запрещено? Акабадорами? Инсептерами? Да пошли они к черту! Смотрите, что сделал один из нас!
– Хорошо, – усмехнулся Вагазов, – но ты же понимаешь, что придется заплатить?
– Что хочешь, – выдохнул Леша.
Treinta y cinco/ Трейнта и синко
Десять дней спустя
Холодное зимнее солнце билось в раму школьного окна. Леша окинул взглядом цветок герани, подбросил на ладони толстую пачку. С верхней купюры бесстрастно смотрел Бенджамин Франклин. Леша достал из кармана телефон, покрутил его на столе.
– Ваше решение, Игорь Владимирович.
Чубыкин косился на купюры снизу вверх, как маленькая собачка. Лоб его покрылся испариной, пухлая нижняя губа оттопырилась. Леша вытащил одного Франклина и свернул в трубочку. Чубыкин шумно выдохнул.
– И что вы предлагаете, Мы-мышкин?
– Ничего особенного, – Леша пожал плечами. – Хочу завершить сделку. Вы не получили денег за мое поступление – вы получите их сейчас.
– А вам что?
– Вы отвалите от меня и от Ларисы Бойко. И перестанете всех унижать. Станете лапочкой, – Леша фыркнул.
– И… и всё?
– Ну как всё. Никого не исключат. Нас же шестнадцать, а не пятнадцать. Так вот, никого не исключат. Ах да, я сказал об этом.
– Всё?
– Да, – Леша кивнул, – хотя если вы спрашиваете. Постарайтесь как-нибудь полюбить свой предмет.
– Мышкин…
– Понимаю, сложно. И вот еще. У нас в столовой такая дрянь. Жрать невозможно. Повлияйте как-нибудь на Богушевского, ладно?
– И вам, что же, теперь… – Чубыкин нервно покусал толстую губу, – и в четверти пять? И в полугодии?
– Да не надо, спасибо, – Мышкин фыркнул, – Но – если вы настаиваете! Договорились?
– Ну, Мышкин, если кто об этом узнает, вылетишь отсюда! – пальцы учителя потянулись к пачке денег, но Леша ловко убрал ее за спину.
– Это ты отсюда вылетишь, – сказал он грубо и резко. – Взяточник.
– Да как ты смеешь! – голос Чубыкина снова стал резким.
Леша схватил со стола телефон.
– Думаешь, я идиот? – он кисло улыбнулся. – Нет, Игоряша, это ты идиот. Неужели думал, я наш разговор не записал?
Чубыкин хватал воздух толстыми рыбьими губами. Леша скривился. Каким мелочным, каким мерзким может стать человек из-за денег. На что он только не готов пойти ради того, чтобы стать чуть-чуть богаче.
– Так, бабла ты не получишь, а условия мои выполнишь. Иначе – эта запись не только у Богушевского, но и во всех инстанциях окажется. Ой, что в газетах напишут, ой, что напишут! Понял меня, Игорь Владимирович?
Чубыкин молчал, только пучил глаза.
– А сейчас, – Леша широко улыбнулся, – персональное задание. У нас в туалете как-то слишком грязно. Как там надо? Кто не работает головой, работает руками. Ты, Игоряша, сегодня головой плохо работал.
– Ты это серьезно, Мышкин? – тихо спросил учитель.
– А то, – фыркнул Леша, – мы дерьмо оттирали, а Игорь Владимирович у нас что – белая кость, голубая кровь?
– Мышкин… Да как…
– Ох, не завидую, – притворно зевнул Леша, – там Сеню с кабачков полдня пучило.
Лицо Чубыкина позеленело, глаза налились кровью. Он встал, пошатываясь, и молча пошел к двери. Насладившись театральной паузой, Леша покрутил телефон в руках и сказал:
– Да ладно вам, Игорь Владимирович. Не заставлю я вас дерьмо чистить. Что же, я зверь, что ли. А кабачки в столовой и правда лучше не есть.
Чубыкин испуганно обернулся. Леша встал, поправил свитер и, отсалютовав учителю на прощание, покинул комнату.
В коридоре уже столпился весь класс.
– Записал? – спросил Стас Бессчастных.
