– Почему ты здесь? Как маменька? Как отец? – с нетерпением спросила Каролина. – Тебе хотя бы что-то известно об их судьбе?
Вопросы синьорины вызвали в глазах Паломы очевидное смятение. Предчувствуя нечто ужасное, Каролина сильнее схватила руки кормилицы и затрясла их.
– Что, Палома? Что ты знаешь?
Кормилица перекрестилась и, вытирая набегающие слезы, тихо промолвила:
– Разве вам неизвестно, синьорина? – воскликнула она и залилась слезами. – Они ведь… горе-то какое… да упокоит Господь их души…
Да упокоит… Господь… Каролина отвела взгляд, что-то пролепетав самой себе, а перед ее глазами… перед глазами ослепительно-солнечный мир погряз в вечную темноту. И словно в подтверждение этому солнце на небе закрылось темной тучей.
Стало быть, ее догадки оправдали себя…
– Герцога убили в бою, а герцогиня… – Палома вновь залилась слезами, – герцогиня заживо сгорела в пожаре. Мы похоронили и вас… – она вновь перекрестилась. – Синьорина Каролина, ужас-то какой! Госпожа Изольда радовалась кончине вашей, не скрывая этого. А нас она распродала в рабство, обвинив в сговоре против герцога…
Рыночная суматоха вокруг Каролины словно слилась в бесформенное черно-белое пятно, и только сейчас она ощутила наполнившие ее глаза слезы. Один из надзирателей, проходя мимо дамы, грубо толкнул ее, но боль от услышанного настолько сковала девушку, что эта мелочь осталась ею незамеченной. Она тут же обернулась к Паломе, сжимая рукой свое горло, словно пытаясь сдержать рыдания внутри себя, но две слезинки, словно капельки души, все же скользнули по ее щекам.
– Значит, Изольда продала вас, как свиней, – в отчаянии пролепетала она. – А мятеж?
– Ох, это событие обрастало слухами. В Генуе говорили, что отец ваш участвовал в сговоре с Миланом и крестьянами… Якобы у его светлости был замысел свергнуть генуэзскую власть. Только смерть его и спасла от позора на виселице. В Милане же говорят, – Палома снизила голос до шепота, – говорят, что это Венеция поддерживала крестьян…
Эти слова вызвали в душе Каролины шквал страшных и невнятных догадок. Она знала наверняка, что первое – пустые сплетни… тогда как второе предположение вполне может оказаться правдой! Ее тело содрогнулось от застрявшего внутри разочарования, так и норовящего в любой момент взорваться очередным приступом истерии. И только Бог видел, как она всеми силами пыталась совладать с собой. Каролину вновь оттолкнул от Паломы какой-то прохожий и, словно безумная, она бросилась через всю площадь в сторону Гранда.
Боже Всевышний… а ведь сейчас все и сходится… Ее слепили застилавшие глаза слезы, и она, точно слепой котенок, бежала на ощупь. Вот как Адриано Фоскарини оказался в тот вечер у берегов Генуи… Разумеется! Выдумал историю о колоссальном совпадении… Он не просто принимал участие в сражениях… он ведь и стал союзником-убийцей ее матери и отца… Ее же похитил, чтобы теперь завладеть титулом… и вместе с тем обрести власть в Генуе. Проклятая венецианско-генуэзская война! Все увязывалось в ее голове, как казалось, в логическую цепочку. Несносный венецианец! Бесчувственный мерзавец… Ее людей продают на площади этой несносной республики, где зло кишит, как в самой преисподней… Каролине чудилось, что вокруг нее вся Венеция покрылась черным покрывалом предательства, алчности и тщеславия. «Теперь все сходится… – тихо твердила она. – Все сходится…».
Ее сердце просто разъедал неистовый гнев и жажда возмездия… Она ощущала готовность броситься на сенатора и исцарапать его лицо своими коготками. Нет, заколоть кинжалом, висящим на его поясе… Ох, может ли душу человека съедать что-то кощунственней, чем само лицемерие? Очевидно, лишь жажда мести!
Сверкающие на ее красивом лице слезы заставляли прохожих с жалостью оборачиваться ей вслед. Но она бежала, бежала, бежала, не обращая внимания на сочувствующие взоры окружающих ее людей. Буквально налету прыгнув с мола в гондолу, Каролина гневно приказала гондольеру:
– К палаццо Фоскарини! Живо!
Сводившие ее с ума мысли, одна за другой сменявшие друг друга, вызывали желание исчезнуть, и, словно от безысходности, она спрятала лицо в ладошках, всей душой желая раскрыть глаза и увидеть себя на другом краю земли… Если он, этот край существует.
Он, подлец Фоскарини, наверняка все знал о ее родителях, но бездушно лгал все это время. Он знал, что они убиты… что их больше нет… их нет… И к девушке вдруг пришло озарение, повлекшее за собой секундную паузу и поток отчаянных рыданий. Господи Всевышний, неужто… неужто матушка Патрисия и герцог Лоренцо в ином мире?! И Каролина больше не сможет насладиться их присутствием… никогда! Она уже не вытирала слезы с лица – она даже не ощущала их, ибо ее тело будто онемело от страданий, боль от которых смешалась с нарастающим вихрем гнева в ее мятежном сердце.
Внезапно в ее памяти всплыла картина со свадьбы Изольды, когда она услышала беседу двух знатных мужчин. О Боже, ведь тогда и шла речь о восстании крестьян… и, если хорошенько вспомнить… подумать… собраться с мыслями… Ведь тогда ей удалось услышать, что крестьян должна была поддержать «а рмия вражеского государства». Ей вспомнились касания мужчины, которого она увидела тогда в темноте. Неужто это был Адриано?!
Каролина сошла с гондолы и бросилась в палаццо сенатора Фоскарини. В доме стояла привычная тишина, очевидно, слуги были увлечены домашней работой.
Синьорина метнулась в его кабинет, который случайно оказался открытым. У нее не было времени думать о последствиях своих действий – обида и отчаяние правили ею. Она бросилась к оружейному шкафу. Дернув за ручку неподдающейся дверцы, она вспомнила, что у отца та закрывалась на маленький ключик, лежавший в его письменном столе. И удивительно, что сенатор также хранил их в этом же месте.
Ее трясущиеся от волнения руки нервно теребили ключи на связке, каждым из них пытаясь попасть в замочную скважину. Наконец та щелкнула, и даже не глядя, Каролина схватила первое, что попалось ей под руку, – аркебузу, стрелявшую короткими стрелами, которую Каролине приходилось прежде видеть у герцога. Внезапный звук шагов позади синьорины заставил ее резко обернуться.
– Как прекрасно, что вы уже вернулись, Каролина! – до нее донеслись слова усмехающегося голоса.
Адриано уже давно пребывал в предвкушении ее возвращения во дворец. Но следы отчаяния и боли на ее лице заставили сенатора изумленно застыть буквально в трех шагах от невидимого глазу шквала ярости, кружащего вокруг ее тела. Наряду с неведомой ему прежде ненавистью в потускневшем небесно-голубом взоре из ее глаз прямо ему в душу устремился луч презрения, решительно коснувшийся его сердца и оставивший на его краешке болезненный ожог.
Она резко подняла руку и направила на него дуло аркебузы. Остановившись в дверях, сенатор оставался недвижимым, с тревогой и недоумением наблюдая за движениями своей гостьи. Застывшие в глазах слезы красноречиво взывали о помощи, растрепанные медово-золотистые локоны прилипли к шее и лицу, а предательская дрожь в руках свидетельствовала о страхе, так тщетно пытающемся завуалировать себя решительностью. Но она настырно держала прицеленное в сенатора оружие. Адриано словно ожидал, когда его голова озарится догадками о происходящем, но его мысли одолела поразительная пустота.
