Сегодня горек дым сигарет
И муторно смотреть на белый свет,
Давно
не веселит вино.
Займите, парни, на билет.
Я не был дома долгих девять лет.
Бог мой,
я так хочу домой!
Неровные строчки звучали нервно, в мерном бое гитары чудилось что-то роковое.
Я доказал им, что завязал.
И вот ночной вокзал, пустынный зал.
Вагон.
Тяжелый, мутный сон.
От полустанка шагал пешком
То лесом, то лужком, то бережком.
В душе
я дома был уже…
Пришла Ленка, чмокнула в щеку, состроила скорбную мину, стала расспрашивать, что да как. Женька пожал плечами и отключил паузу, запуская балладу дальше. Пусть Ленка тоже послушает. Может, тогда поймет, что и как?
Вот у калитки один стою
И проклинать себя не устаю.
Свой дом
я узнаю с трудом.
Он нежилой, он нем, он глух, он слеп.
Он неживой совсем, уже не дом, а склеп.
К крыльцу
Иду, как к мертвецу.
И тут певец взял на октаву выше, срываясь на фальцет, такой же пронзительный, как вскрики и стоны соло-гитары.
Добро пожаловать, сыночек, в гости.
Ну открывай же, выдирай же гвозди.
Ты не писал нам столько зим и столько лет.
А мы все ждали-ждали, не дождались,
А нам бы подождать еще хоть малость…
Сил не осталось, извини, нас нет.
Ленка повернулась к Женьке, намереваясь что-то сказать, но он предостерегающе поднял палец. Слушай, мол, сейчас самое главное будет. Инструменты заиграли тише, голос певца вновь пытался звучать равнодушно, отстраненно, хотя это у него получалось плохо.
Сковало сердце точно льдом.
Кому теперь он нужен, мертвый дом?
Все в нем
Гори теперь огнем.
День, вечер, ночь — и вот рассвет.
Отец и мать сквозь дым глядят мне вслед.
Они
Кричат мне «извини».
Песня оборвалась так неожиданно, что оба вздрогнули, словно мчались на своем диване неведомо куда, а потом вдруг остановились, да так, что тряхнуло.
— Сильно, — сказал Женька. — Сильно, да?
— Я шансон не очень, — сказала Ленка. — Поставить чай? Я пирожные принесла. Заварные, свеженькие.
Он встал, выключил компьютер, затем подошел к окну. По неизвестной причине ему было проще общаться с Ленкой не оборачиваясь, стоя к ней спиной.
— Я сегодня вещи буду собирать, — сказал он. — Поедешь со мной?
— Развеяться? — обрадовалась она. — Вот и правильно, давно пора. Конечно поеду. Видишь, даже не спрашиваю куда. Как ниточка за иголкой. — Ленка помолчала и, вопреки своему же утверждению, поинтересовалась: — А куда мы едем?
— На дачу, — ответил Женька, внимательно глядя сквозь стекло на улицу, где ничего примечательного не происходило.
Моросил скучный летний дождь, редкие дымные тучи бежали по небу, деревья стояли блестящие, неестественно зеленые. «Мои этого не увидят», — привычно подумал Женька.
— Нужно будет продуктов набрать, — сказал он. — Но у меня башка не варит. Придется тебе командовать.
— На дачу? — переспросила Ленка.
Он обернулся. Кивнул:
— Да.
— Зачем?
— Есть дело, — сказал Женька.
— Нет, Женя. — Ленка встала, подошла, положила ему руки на плечи, заглянула в глаза. — Не надо туда. Там ты будешь все время вспоминать и грустить.
— Я не для того туда еду.
— Все равно. Тебе нужен позитив. Знаешь, когда думаешь о плохом, то притягиваешь к себе разные неприятности. — Ленка развернула к себе голову Женьки, попытавшегося отвернуться. — Нельзя так. У тебя вся жизнь впереди. Думаешь, твоим родителям приятно видеть, как ты страдаешь?
Он косо посмотрел ей в глаза:
— А они видят?
— Конечно, — убежденно произнесла Ленка.
— Сидят на облачке и вниз смотрят?
— Зачем ты так? Ясно же, что мы не умираем насовсем. Это только переход.
— Куда?
— Ну… Это слишком сложный вопрос. По-разному говорят. Нам с тобой рано о таком думать. Потом когда-нибудь, когда состаримся.
— Я не хочу потом, — сказал Женька. — Я хочу сейчас. Моих родителей убили. Их нет, понимаешь? Были, а теперь все. — Он помахал перед собой рукой. — Пусто, никого. И никто на меня не смотрит, не надо тут… цирк из смерти устраивать.
— А вот в Нью-Орлеане… — Ленка сделала интригующую паузу. — Там похороны как карнавалы проходят. Негритянский джаз играет, они веселятся, а покойника бегом на кладбище несут. В знак того, что тяжелая земная жизнь закончилась, а начинается новая. Вот и празднуют.
— Я терпеть не могу джаз. И карнавалы негритянские. У нас тут не Нью-Орлеан.
Женька выругался. Она потребовала, чтобы он при ней не смел этого делать. В принципе, она была права, но не сегодня. Не в эти дни, когда он был по большей части предоставлен самому себе и своему горю.
Отойдя, Женька буркнул, обращаясь к стене или какому-то предмету мебели:
— Ладно, мне собираться надо. Рано утром выезжаю. Дел — во!
Он провел ребром ладони по горлу. Была еще надежда, что Ленка спохватится, предложит помощь, а потом и вовсе вызовется сопровождать его на дачу. Но она этого не сделала. Притворилась обиженной. Так было проще сбежать, предоставив ему самому расхлебывать свое горе. Даже дверью хлопнула, уходя. И это была точка в их отношениях. Женька знал, что никогда больше не сможет относиться к ней по-прежнему. Вообще никак не сможет относиться.
Вечер прошел уныло. Свет в комнатах был какой-то пыльный, тусклый, по углам клубились тени. Совершая любое простое действие — открывая холодильник, включая телевизор, стеля постель, — Женька не мог отделаться от чувства, что за ним кто-то наблюдает.
Может быть, что-то действительно есть за пределами известного нам мира?
От мысли этой холодок пошел по коже. Женька не переставал любить родителей, но ему было страшновато представлять себе, что, видоизмененные, они каким-то образом продолжают присутствовать рядом.
Поворочавшись, он отыскал самую уютную и безопасную позу, натянул простыню на голову и оставил снаружи только лицо. Сначала он лежал лицом к стене, но потом решил, что спанье на левом боку может стать причиной кошмаров, и развернулся. Сон поглотил его быстро, как черная трясина. Женьке ничего не снилось. Он просто провалился во мрак, а потом вынырнул оттуда.
