Подобным же образом мать старается обратить внимание на перемену состояния вещей; например, показывая на свечу, она говорит: «Вот огонек!» – и, потушив ее: «Нет огонька!» Или: «Папа идет!» – «Папа ушел!» Или, желая обратить внимание ребенка на движение вещей: «Подойди, киска, к девочке», «Киска убежала». Чтобы возбудить деятельность тела и членов ребенка, она говорит: «Возьми этот цветочек!», «Поймай киску!» Или, медленно бросая мяч: «Догони, принеси мячик!»
Всеобъемлющая материнская любовь старается пробудить и укрепить столь важное чувство взаимной симпатии между ребенком и его отцом, братьями, сестрами, и для этого она говорит: «Приласкай милого папу»; или, проводя ручкой ребенка по щекам отца, она говорит: «Папа у нас милый, хороший!» Или: «Приласкай сестричку, сестричка добрая, хорошая» и т. д.
Кроме общего чувства взаимной симпатии, взятого само по себе, этого яйца, из которого развиваются такие великолепные плоды, материнская любовь старается дать почувствовать и понять ребенку также и жизнь, заключающуюся в нем самом, посредством движения, и притом движения закономерного, тактического, ритмического, посредством так называемого пестования, т. е. посредством ритмического, тактического движения под ритмические, тактические звуки. Так следит истинная, неисковерканная мать за жизнью ребенка, развивающейся медленно; всесторонне укрепляет ее и таким образом все более и более побуждает все еще дремлющую, еще более всестороннюю жизнь и развивает ее.
И подпевание для еще маленьких, спокойных, в особенности засыпающих детей, не остается без внимания со стороны внимательных и разумных матерей, и на него должны смотреть воспитатели как на первое зерно будущего мелодического и вокального развития, зерно, которое они должны развить, и тогда, конечно, и здесь обнаружится такая же самодеятельность, как и при развитии речи: у детей как бы сами собой являются слова для обозначения новых понятий, своеобразных соединений и отношений, еще не замеченных свойств…
Для обучения человека стоянию и беганию не должны употребляться никакие подпоры, никакие помочи; он должен стоять, когда у него есть силы держаться самодеятельно и самостоятельно в равновесии, и должен ходить, когда он, самодеятельно продвигаясь вперед, будет в состоянии самостоятельно держаться в равновесии. Он не должен стоять раньше, нежели он научится сидеть, сидеть прямо и вставать, держась за неподалеку стоящий от него высокий предмет, и, наконец, свободно держаться в равновесии; он должен не прежде ходить, чем он научится ползать и самодеятельно подыматься, самостоятельно держаться в равновесии и, соблюдая последнее, двигаться вперед. Прежде всего к тому, чтобы самодеятельно подыматься поодаль матери, его побудит возвращение к груди матери; но скоро ребенок уже чувствует силу в своих ногах, радуется этому и повторяет только ради удовольствия ходить, как прежде доставляло ему удовольствие стояние, вновь выученное искусство; и спустя некоторое время он снова бессознательно практикует искусство чувствовать, и теперь раздражает его пестрый, круглый, гладкий камешек, пестрая, цветная, глянцевитая бумажка, плоская равномерная, треугольная или квадратная дощечка, прямоугольный кирпичик, пригодный для разных построек, листок, отличающийся своею формою, краскою, блеском, составом, и он старается освоиться с этим листком посредством новоизученного употребления членов, чтобы соединять однородное и различать разнородное…
…Дорого ребенку все, что входит вновь в его еще такой маленький кругозор, все, что расширяет его еще такой узкий мир, самый пустяк – для него новое открытие; но он не должен входить мертвым в маленький мир и не должен мертвым оставаться в нем, иначе помрачит он свой маленький кругозор, обременит свой молодой мирок. Поэтому ребенок сам хотел бы знать, почему ему все это дорого, он хотел бы знать все свойства, всю сокровенную сущность окружающего его, чтобы когда-нибудь понять самого себя в своей склонности. Поэтому-то ребенок и перевертывает предмет на все манеры, поэтому-то он разбирает его по частям и часто разламывает совсем; поэтому-то он берет его в рот, раскусывает его или, по крайней мере, старается его раскусить. Мы браним и порицаем его, называя его поступок безобразным и неблагоразумным, но разве он не благоразумнее, чем мы, бранящие его? Ребенок хочет знать внутреннюю сущность предмета; это стремление не пустой каприз его, его побуждает то стремление, которое, будучи правильно понято и поддержано, имеет в виду познать Бога во всех его творениях… Все это делает ребенок для того, чтобы из внешних проявлений вещи узнать ее внутреннюю сущность и ее отношение к самому себе и чтобы прежде всего узнать причину своей любви, своей склонности, своего влечения к ней. Да разве мы сами, большие, взрослые, исследующие, поступаем иначе? Но это имеет значение и цену для нас только тогда, когда это делает учитель с кафедры, когда учитель с кафедры побуждает к этому наших сыновей; но в поведении ребенка мы этого не хотим видеть. Поэтому-то и теперь вразумительное слово самого толкового учителя зачастую остается для наших сыновей без действия, так как им теперь приходится с кафедры учиться тому, чему должны были бы научить их детские годы уже через наше пояснительное, живое слово, чему они могли бы научиться почти самоучкой. И немного, очень немного должна давать среда ребенку, чего требуют детские годы: только обозначать, называть нужное для ребенка, давать названия всему тому, что ребенок делает, чем он занимается, что видит и что находит. Богата жизнь ребенка, делающегося отроком, но мы не замечаем ее; богата впечатлениями его жизнь, но мы не чувствуем этого; она сообразна с назначением и призванием человека, но мы не чувствуем этого… Теперь мы хотели бы, конечно, силы и соки, склонности и порывы ребенка, переходящего в возраст отрочества, повести иначе, но уже слишком поздно; ибо мы не только не познали великого значения детской жизни, переходящей в отрочество, но и узнали ее неверно, не только не выходили этой жизни, но сбили ее с толку и заглушили.
Посмотрите – вон там ребенок по только что найденному камешку, который он, чтобы заключить по его действиям о его свойствах, потер о первую попавшуюся ему дощечку, открыл свойство окрашивания; он узнал, что это – кусочек извести, или глины, или кирпича, или мела; взгляните, как он рад вновь открытому свойству и как он спешит всюду проявить его где-нибудь: уже наружная поверхность дощечки совсем изменилась. Прежде радовался ребенок еще незнакомому свойству, потом же измененной поверхности, то красной, то белой, то черной, то коричневой; но вскоре его уже занимают извивающиеся, прямые, кривые и другие формы; благодаря этим линейным явлениям ребенок обращает внимание на линейное свойство окружающих предметов, и теперь голова превращается для него в круглую линию и круглая окружность – в голову, а связанная с нею продолговато длинная окружность представляется ему туловищем; руки и ноги представляются ему прямыми или ломаными линиями, и такие линии представляются ему руками и ногами; пальцы представляет себе он как сходящиеся в одном пункте линии, а линии, находящиеся в таком соединении, представляются ему, творящему ребенку, руками и пальцами. Глаза являются ему в виде точек, а точки представляются ему глазами; и перед ним является и раскрывается новый мир; ибо что человек стремится изображать, то он начинает понимать.
