– Что еще? – Убер помедлил. – Ага! Иногда слышны голоса. Словно люди идут рядом и беседуют. Голоса будто прямиком из прошлого, потому что обычно говорят о какой-то ерунде времен до Катастрофы. Постмодерн, деньги, цены на нефть, современное искусство, котики, но чаще какие-то сериалы. Это, конечно, не призрак-зануда, что обитает в Михайловском замке, но тоже приятного мало. Иногда звуки бывают – просто жесть.
Отсюда четвертое правило: не бегите, даже если услышите что-то страшное или неприятное, или, скажем, наоборот, очень приятное. Здесь нельзя бегать. Ка-те-го-ри-чески. Все понятно?
Комар кивнул, Герда сказала «да», Таджик промолчал. Ахмет дернул щекой. Но под маской этого никто не увидел.
– Ну, что поехали?
Убер помедлил. Свет его фонаря медленно пополз по полу.
Лестница вела на второй этаж. Они медленно поднялись наверх, вошли в зал. Шаги отзывались гулким эхом.
– Слышите? – Герда понизила голос.
Тук, ту-тук, тук, ту-тук.
Мерный стук. Зловещий и гулкий, он разносился по Эрмитажу, словно источник звука находился где-то неподалеку.
Но была у этого звука какая-то потустороннесть. Зловещая голодная обреченность. Иссушенные, замерзшие тела. Лед и холод. Одиночество. Смерть.
– Убер?
– Это метроном, – ответил скинхед. – Тихо всем! Замрите и слушайте.
Они стояли в полной тишине и слушали, как метроном отсчитывает удары.
Тук, ту-тук. Тук, ту-тук. И эхо.
Звук затих. Наступила тишина.
– Теперь можно, – сказал Убер.
Убер молчал. В темноте его глаза казались прозрачными.
– Убер?
– У меня всегда мурашки по спине от этого звука, – сказал скинхед негромко. – Слышите? Никогда не нравился.
– Он здесь всегда? Это звук?
– Да. И длится ровно одну минуту. Я засекал. Ровно минута – секунда в секунду.
– И что это значит?
Скинхед пожал плечами.
– Я спрашивал у старых диггеров. Говорят, это связано с Великой Отечественной и с блокадой Ленинграда немцами. Мне всегда не по себе, когда я это слышу. Тогда, в Блокаду, по радио передавали только звук метронома – чтобы жители понимали, что Ленинград еще жив, еще держится. Что сердце города еще бьется.
Следующий зал прошли в молчании. Опять картины, опять статуи – здесь одна из статуй упала и разбилась на несколько белоснежных частей.
Скинхед остановил Комара, показал кивком в угол зала.
– Кресло в углу видите?
Компаньоны остановились за его спиной. Таджик чуть поодаль.
Кресло обычного для Эрмитажа стиля – изогнутые ножки, широкая спинка в резной отделке. Удивительно сохранилось. Кресло с облетевшей позолотой (но кое-где она еще осталась, золотистые искорки), с красной бархатной подушкой. Ткань выглядела потрепанной, пыльной – но целой. И мягкой.
– Фокус хотите? Сколько до него, по-вашему? – спросил Убер.
– В шагах? Или в метрах? – уточнил Комар.
– Без разницы. Так сколько?
– Ну, метра три.
– Ага, – сказал Убер. – Все верно. И сколько тебе нужно времени, чтобы пройти три метра? А, брат Комар?
Комар задумался. Видимо, тут какой-то подвох. Ловушка в полу? Что-то еще?
– Несколько секунд, – осторожно сказал он.
Убер хмыкнул.
– Мы замеряли как-то. Минимум двадцать минут – это мой рекорд. Седой шел минут сорок. Швейк – был у нас приятель, трепло редкое, но прикольный тип – три с лишним часа. Причем дошел совершенно вымотанный, даже болтать не мог, а это вообще нечто невероятное. Хочешь попробовать?
Комар пожал плечами.
– На фиг?
– И правильно, – сказал Убер. – Нет времени на опыты. Хотя интересно. Словно в стеклянном тоннеле идешь, причем свернуть нельзя. И повернуть назад тоже. Я когда шел, ветер дул навстречу, не очень сильный, но противный, промозглый, словно с холодного моря. Швейк утверждал, что ветер был сухой и жаркий, точно в пустыне. У него все лицо страшно обветрилось, стало багровое, как жопа павиана. Так что я ему верю.
– Убер, может, хватит болтать? – не выдержала Герда. – Мы же шли куда-то. Ты не забыл?
Комар мысленно согласился.
– Ага, – сказал Убер. – Привал, пацаны. Пересидим метель и пойдем дальше. Простоцарь, ты чего застыл?
Бывший царь стоял у огромного полотна, выполненного в розово-кремовых тонах – похожего на выставку кондитера, увлекшегося живописью. В полутьме зала молочно белело крупное тело женщины. Глаза женщины были веселые, под хмельком.
– Позднее барокко, – прокомментировал Убер. – Или рококо? Вечно их путаю.
Ахмет отвернулся. Замер. Снова – медленно – повернул голову к картине.
Показалось, что пока он не смотрел на картину, выражение лица женщины изменилось. Исказилось ненавистью.
Стало жутким лицом покойницы…
Ахмет вздрогнул. Затем повернул голову и внимательно посмотрел на женщину. Женщина улыбалась, глаза были веселые.
«Глюки у меня, что ли?» Ахмет на всякий случай отступил от картины на пару шагов. Ничего не изменилось. Но затылок заледенел. «Что тут происходит?!»
– Ох, – сказала Герда за его спиной. Ахмет скосил глаза. Не хотелось поворачиваться к веселой женщине спиной. – Вы видели?
– Что видели? – заинтересовался Убер. – А?
– Вы скажете, что это глупость… но…
– Это глупость, – заявил Убер авторитетно. – Все, теперь худшее позади, можно рассказывать. Что ты видела?
Герда поежилась. Противогаз стиснул голову так, что заболели кости. Глупости, но ведь…
– Картинка показала мне язык. Тот старик в плаще… – она не договорила.
Ахмет дернулся.
– Мне тоже, – сказал Комар. – Только это была лошадь.
Пауза. Таджик поднял голову.
– Стыдно так зависеть от мнения какой-то лошади, – укорил Убер. Поднялся на ноги. – Ладно, показывайте, кто вас обидел?
И тут вспыхнул свет. Убер сдавленно выругался. Герда зажмурилась, перед глазами плыл яркий силуэт. Лампа, с абажуром, почти черным от пыли, вдруг загорелась ярко-ярко – словно прожектор заработал.
И снова погасла. Пшшш.
Пятна плыли перед глазами.
Комар подошел ближе, отчаянно моргая. Наклонился и показал Герде электрический шнур. Лампа не была включена в розетку.
Убер кивнул.
– Ну, вот такая фигня. Пошли отсюда.
* * *
Все чувствовали неясную тревогу. Словно что-то плохое надвигалось со всех сторон.
