– Фонарь включи! – заорал Комар. – Фонарь!
В грохоте «Печенега» его никто не услышал.
Полуослепший, Комар смотрел в тоннель. Пули калибра 7.62, маленькие снаряды, каждый пятый – трассирующий, уходили в темную бесконечность. И гасли там… или нет?
Перегон «Достоевская – Лиговский проспект» короткий, но извилистый, прозван местными «пьяной трубой». Собран из бетонных тюбингов с почти гладкой поверхностью. Там должны быть сотни рикошетов!
А тут… Комару показалось, что пули просто исчезали. Темнота проглатывала их.
Черт, какая ерунда.
Световые пятна перед глазами плыли, мешали. Выстрел, удар по ушам. Один из приморцев встал, держа пистолет в вытянутой руке, высунулся над баррикадой из мешков с песком. Вспышка. Еще вспышка. Белесое метнулось к нему с потолка. Мгновение, и – приморец исчез.
Комар с силой зажмурился, открыл глаза. Заморгал. Блин!
Что это было?!
Взрыв.
В следующее мгновение мир вокруг исчез. Наполнился звоном и болью. Долбануло по ушам так, что на некоторое время Комара вообще перестало что-либо волновать. Он упал на землю, зажмурился до мельтешения цветных пятен перед глазами, снова открыл глаза.
Комар узнал голос Сашки:
– БЕГИИИ, КОМАР! БЕГИИИИ! СПААААсаааааааа!
Крик друга перешел в высокий, мучительный визг. Зубы заныли.
И вдруг все кончилось. Мелькнуло белесое на периферии взгляда – и Сашка исчез. Совсем. Только что был человек – и вот его не стало. Пустота.
Черт.
Оглушенный мертвой нечеловеческой тишиной, Комар затряс головой. Уши словно заложило ватой. Он с трудом выпрямился.
Слух, наконец, вернулся, хотя и не полностью. Комар этому не особо обрадовался. Потому что теперь он слышал шаги. Легкие, почти невесомые шаги в звенящей темноте…
Позвоночник Комара превратился в ледяной столб.
Все ближе. И ближе. И ближе.
Мороз пробежал по затылку. Комар наклонился в полной темноте, нашарил фонарик. Поднял. Рука тряслась, пальцы с трудом нащупали выключатель, сдвинули…
Ослепительный луч вырвался из фонаря и ударил в темноту. Сердце Комара дрогнуло, замерло… Он вгляделся. Но там… там никого не было! Луч фонаря рассеивался вдалеке, тонул во мраке тоннеля… Нет, ничего.
В следующее мгновение он снова услышал шаги.
Луч фонаря лихорадочно заплясал. Где? Кто?! Из темноты вышла, смешно перебирая короткими ножками, маленькая девочка с молочно-белыми волосами. Года четыре ей… или пять.
Девочка прижимала к груди куклу. Страшненькую, лохматую. С пустыми глазницами и оплавленными черными ручками.
Глаза девочки пристально смотрели на Комара.
Твою мать, подумал он. Твою мать, твою мать…
Девочка – или существо, что выглядело как девочка, – медленно растянула губы в улыбке. У Комара по спине пробежал озноб. Желудок сжался.
Улыбка была… неправильная.
– Поиглаем? – сказала «девочка».
Комар открыл рот, чтобы закричать, но смог только захрипеть. Ноги отнялись.
Теперь он понял.
Глаза у девочки были багрово-красные. Как кровь.
«Мы для нее банки тушенки», – успел подумать Комар. Мертвая корова пасется на лугу, пам-пам. А потом все исчезло.
Глава 3
Ахмет и бегство из рая
Станция Площадь Восстания, час X
– Спасайте царя! Спасайте!
Ахмет дернулся, словно от удара. Голоса причиняли физическую боль.
Сквозь сон он слышал далекие выстрелы и глухие разрывы гранат.
Снова громыхнуло. Так, что под ним дрогнула земля. С потолка посыпались пыль и мусор.
– Ахмет, проснись, – сказал Рамиль. – Война.
Ахмет вынырнул из сна, затряс головой. И в первый момент не мог избавиться от ощущения, что телохранитель находится рядом. Чушь! Рамиль не мог быть здесь. Не мог сказать этих слов. Рамиль больше вообще ничего никому не скажет…
Его убил чокнутый фашист на Невском проспекте.
Скрипнула дверь. Появился запыхавшийся, взмокший старик Мустафа, служивший еще отцу Ахмета.
– Господин, вы должны бежать. Война!
Бежать? У Ахмета на мгновение закружилась голова. Снова стать изгнанником, царем без трона, с которым обращаются с брезгливой жалостью?! Он вспомнил, как смотрел на него комендант Невского. Нет, ни за что.
В груди застыла горечь. Словно озерцо черной гнилой воды, излучающей радиацию.
– Подай оружие, – велел Ахмет.
– Господин!
Царь пружинисто вскочил, набросил на крепкое, ни грамма жира, стройное тело рубашку. Алый шелк неприятно, скользко облегал плечи, холодил кожу. Зато такая рубашка сейчас на вес патронов, потому что в шелке – что? Правильно, вши не живут.
– Господин, время!
Ахмет огляделся.
– Где Илюза? – в следующий момент он вспомнил. Предательница!
С того момента, когда Илюза приставила ему к виску его же собственный пистолет, Ахмет не мог жить без нее. Чертова сука. Чертова красивая сука. В этом было что-то извращенное. Она сделала это ради бродяги, оккупанта! Который спас ей жизнь, но все равно… Наглый мерзавец. Ахмет вспомнил, как этот… Иван… стоял в окружении озверевших «бордюрщиков», взгляд надменный, словно это он взял всех в плен, а не наоборот. Но – надо признать, гордый мерзавец. Сильный. Ахмет поморщился. Снова где-то в животе сжалось, задергалось, точно маленький человечек внутри Ахмета поджал колени и обхватил их руками, трясясь от жалости к себе.
Отец был сильным. Он был настолько ужасающе сильным, что поглощал все вокруг, словно огромное нефтяное пятно, темнота; просачивался во все тоннели и вентиляционные ходы, забирал своим существом всех и вся. И люди понимали, что живут во чреве своего господина. И только по воле его, только потому, что он позволяет им жить. Отец излучал власть, как физическое ощущение.
Когда отец умер, после него остались верные люди, они помогли Ахмету удержать власть. Царство его состояло всего из двух станций, соединенных переходами – но это было теперь его царство. Его, а не отца.
И все сразу стало проще и – сложнее.
Рамиль Кандагариев, личный телохранитель, молчаливый и тоже – сильный. Возможно, только благодаря Рамилю он, Ахмет Второй, смог удержать власть. Потому что старые приятели отца, его царедворцы, визири и казначеи, его телохранители, наложницы, слуги и даже его массажисты – все захотели кусочек того, что раньше было отцовским.
Пришлось действовать быстро.
Кровь. Ахмет застегнул рубашку, чувствуя, как щекочет ноздри резкий металлический запах. Тогда много крови пролилось. Но гораздо меньше, чем пролилось бы, если бы они тогда действовали медленнее – или мягче.
