Рене Фийону – моему прежнему наставнику, моему сотруднику и другу, по-видимому, необходимо было утвердиться в качестве патриота Франции, истинного француза. Он мне постоянно повторял, что я напрасно всерьез воспринимаю декрет о статусе евреев, призывал не верить в возможную оккупацию свободной зоны, в то, что мне грозит хоть какая-то опасность. Он считал, что продолжение борьбы для меня не более, чем красивая фраза, которая простейшим образом помогает мне обрести моральное спокойствие, и, пожалуй, он тоже был недалек от мысли, что покинуть Францию – то же самое, что «перейти на сторону врага».
До сих пор эта дилемма тех лет меня удивляет. Как мог я из щепетильности замкнуть себя в кругу ложных проблем? Ведь оставалось так мало времени для серьезных решений, касающихся как работы, так и собственно моей жизни! Я все еще не понимал таких простых истин, что из двух решений следует выбирать менее плохое, что все не могут думать и действовать одинаково, и что, выслушав мнения других, нужно прислушаться к собственному мнению и поступать только так, как подсказывает собственный разум.
Какое-то время мы с Алике колебались, но постепенно сомнения сами по себе исчезли.
Мы приняли решение, но его еще следовало как-то претворять в жизнь. Чтобы уехать из страны, требовалось оформить документы, получить американскую визу. Эта последняя формальность была самой простой благодаря добрым отношениям моих родителей с госпожой Рузвельт. Совсем другое дело – французы. Закон запрещал выезд из страны граждан призывного возраста. Я довольно быстро понял, что в отношении евреев, граждан для страны нежелательных, допустимо отступление от этого закона. Но мое имя было слишком знакомым для страны, и адмирал Дарлан боялся, что немцы осудят его действия, если он позволит мне покинуть пределы Франции. (Я узнал об этом только благодаря другу, Мигелю Анхелю Каркано – послу Аргентины во Франции.)
* * *
Я занимался всеми этими проблемами, когда представилась возможность поехать в Марокко, где моя семья имела ряд предприятий. Весной мы с Алике сели на теплоход, отправлявшийся в Касабланку. Нам стало известно, что комиссию по перемирию в Марокко возглавлял немецкий дипломат по фамилии Ауэр, которого Алике и ее первый муж знали еще до войны. Она вспомнила, как тогда Ауэр открыто говорил о своих антифашистских настроениях, одобрял свободные высказывания, всякий раз демонстрируя свою осведомленность. Мы решили поговорить с этим человеком, если удастся с ним увидеться. Судьбе было угодно, чтобы мы встретили его сразу по прибытии в отель, и он пригласил нас к себе на стакан вина.
Ауэр только что вернулся из Берлина, он сказал нам, что ходят упорные слухи: Германия должна напасть 22 июня на Россию. Уже на следующий день я передал молодому американскому консулу в Марокко сведения, которым суждено было стать одними из важнейших за всю войну. Никто не принял их во внимание, впрочем, весьма вероятно, что эти сведения уже опоздали. После войны Роберт Мэрфи – тогдашний посланник в Северной Африке – потребовал провести расследование причин такой халатности. Что касается нас с Алике – мы были просто ошеломлены, услышав 22 июня по радио подтверждение этой важной информации.
Спустя некоторое время мы приехали на несколько дней в Марракеш. В холле отеля «Мамунья» группа итальянских офицеров в открытую шумно обсуждала молниеносное наступление армии союзника. Их радостное возбуждение казалось нам чудовищным.
После нескольких недель пребывания в Марокко мы поняли, что у нас нет шансов получить разрешение на выезд или просто убежать – здесь за нами следили еще более пристально, чем во Франции. Уладив дела моей семьи, я впал в полнейшее отчаяние; я не знал, что предпринять; мне оставалось только читать газеты. Редкие обеды с Мишелем Дебре – моим другом детства – и его женой Нинетт были для меня праздником и некоторой моральной поддержкой.
Мы уже решили возвращаться во Францию, когда узнали, что министром внутренних дел только что назначен Пьер Пюшё. До войны я много раз встречался с ним, будучи посредником в переговорах по поводу одного соглашения. Мы остались с ним в дружеских отношениях. Он был тесно связан с группой Вормса – этими опередившими время технократами; мне он показался человеком энергичным, честным и в то же время умным и рассудительным. Через одного из многих сотрудников, близкого друга нас обоих, я обратился к нему с просьбой о выездной визе. Через некоторое время я получил мой паспорт с припиской Пюшё следующего содержания: «Евреи принесли слишком много зла моей стране, но Ги всегда был добропорядочным гражданином; если ему суждено начать свою жизнь сначала, я счастлив позволить ему уехать». Благоприятная оценка моей скромной персоны делала какие бы то ни было комментарии недопустимыми.
В ответ я ему передал мой совет: как можно скорее прекратить борьбу с участниками движения Сопротивления и с коммунистами, если он дорожит своей жизнью. Около двух месяцев назад одного из его сотрудников нашли убитым в открытом поле. После высадки американцев в Северной Африке в ноябре 42-го года Пюшё обратился с просьбой разрешить ему присоединиться к Африканскому корпусу, и Гиро с легкостью согласился. Чем это кончилось – известно. Он был осужден военным трибуналом и расстрелян.
Бегство в Америку
В октябре 1941 года мы с Алике через Испанию добрались до Португалии и оттуда на скоростном трансатлантическом самолете вылетели в Нью-Йорк. Как и все, я подписал документ, где заявлял, что мне известен закон, по которому каждый француз, вступивший добровольцем в иностранную армию, приговаривался к смерти – между строк следовало читать имя де Голля. Я видел в подписании этого документа одну лишь формальность.
Я впервые летел через Атлантику. Я был свободен, летел навстречу новой жизни, но тревога не покидала меня. Издалека маленькая свободная зона казалась еще меньше, еще беззащитнее. Я по-прежнему ощущал себя ее частью, продолжал с нежностью думать о тех, кто там остался, и беспокоиться за них. Но Америка означала безопасность для Алике, радость вновь увидеть моих родителей и сестер. Америка открывала мне возможность действовать.
Я только начинал жить, постигая опыт борьбы; это был очень важный этап. День за днем я брал на себя ответственность в тяжелейших условиях войны. Рядом со мной не было родителей, готовых меня поддержать и защитить, именно с этих пор я почувствовал себя взрослым.
В эти месяцы я узнал другую сторону жизни, быть может, впервые столкнулся с трудностями и раз навсегда понял, что, какие бы социальные блага и привилегии мне ни были дарованы судьбой с самого рождения, я остаюсь не более чем евреем, таким же, как любой другой еврей.
Для молодого француза, привыкшего к замедленному ритму жизни Франции до 1939 года, и лишь однажды, да и то мельком видевшего Нью-Йорк, жизнь в этом городе являла собой поразительный контраст. Полные энергии люди, легкость, с которой удавалось реализовать любое начинание, множество всевозможных товаров и в особенности изобилие продуктов – от всего этого у меня кружилась голова.
Естественно, я ожидал, что все французы и американцы единодушно поддерживают англичан и голлистов. Каково же было мое удивление, когда на меня обрушилась целая лавина самых разнообразных и самых противоречивых мнений, я выслушал самого разного толка суждения и сомнения, в особенности относительно голлистского движения. Я встретил французов, которые обожали маршала Петэна и все еще верили в его мужество и честность. Были и другие, еще не составившие определенного мнения о генерале де Голле. Мне довелось неоднократно выслушать мнение о том, что де Голль всего лишь политический авантюрист, окруженный маргинальными элементами, экстремистами как левого, так и правого толка. «Свободная Франция» казалась им образованием типично французским, то есть сугубо политическим. Многих, хотя и патриотически настроенных, пугало присоединение к «Свободной Франции», это означало для них оказаться втянутыми в конфликты, которые их не касались, заставляло их сделать политический выбор, вместо того чтобы просто поступить на военную службу. Многие из них вскоре после появления на политической арене Гиро присоединились к нему, рассчитывая ограничиться участием в войне, ничем себя не скомпрометировав. Кроме того, в Нью-Йорке и в Вашингтоне не было недостатка в голлистах, занимавших в движении определенные должности, которые лишь сеяли семена сомнения в умах; одни – своей нетерпимостью и ограниченностью, другие – своей критикой в адрес главного штаба в Лондоне, разоблачая интриги в верхушке организации, эгоизм и бездарность ее руководителей. В американских и даже английских политических и деловых кругах все повторяли, что я мог бы принести несравненно больше пользы и играть более значительную роль в англо-американской орбите действий, нежели состоя в рядах «Свободной Франции».
