Для Зюйленов подобное поведение Ротшильдов было шоком. Их род восходил к знатному роду Колоннов, одному из старейших в Италии, откуда им еще в XI веке пришлось эмигрировать на земли нынешней Голландии из-за какой-то распри с Папой Римским. И вдруг какие-то Ротшильды, история которых к тому времени насчитывала всего лишь один век, показывают им зубы. Ну что же, разрыв так разрыв…
Прошло восемьдесят лет. Ссора перешла в семейную легенду о том, что Зюйлены не переносят Ротшильдов, которые, в свою очередь, их игнорируют.
Однако я время от времени встречал отца и мать Мари-Элен. Она – красивая, стройная, элегантная женщина, всегда отвечавшая на мои поклоны чуть ироничной улыбкой; он – какой-то слегка отрешенный от мира сего, утонченный джентльмен, высокий, с мягкими манерами аристократа. Его запоминающееся, удивительное лицо казалось посаженным на широкую шею. Черты лица были отточены до предела, густая шевелюра волос с яркой проседью была всегда зачесана назад; нос его был прямым и красивым, а брови – густыми. Он почти всегда носил монокль. Бросался в глаза его удивительно четко очерченный рот и две вертикальные борозды, прочерчивающие его щеки. Он был воплощением образа рафинированного и возвышенного аристократа, но с явным оттенком чего-то аскетического, неземного в его облике. Что-то было в нем, в его обличье и манерах, что напоминало мне Христа…
Вскоре я свыкся с мыслью о том, что постоянно думаю о них, будто привыкаю к ним. Я знал всю их историю еще до того, как судьба свела наши семьи, на этот раз навсегда и для окончательного примирения… Я думаю, читатель уже догадывается о том, что произойдет… но не будем спешить.
* * *
В конце этого бесконечного для меня месяца сентября Мари-Элен все-таки вернулась в Париж. Лошади и скачки, познакомившие нас, дали нам возможность увидеться снова. Октябрь и Триумфальная арка, ноябрь и последние скачки…
Зима без скачек и без поводов видеться казалась нам слишком долгой, и мы находили какие-то предлоги, чтобы встретиться. Со временем и у нас с Мари-Элен родилась настоящая идиллия. Будучи плодом любви с первого взгляда, она вызрела за год в глубокое сильное чувство.
Конечно, как и описано в романах, мы ссорились, боролись со своим чувством. Сколько раз мы в разрушительном упорстве этой борьбы клялись друг другу никогда больше не видеться, расстаться навсегда. И наконец, в один прекрасный день, несмотря на упреки, укоры, сомнения, боль – все эти препятствия, которые воздвигались между нами нашим сознанием и давлением окружающих, – счастье и желание быть вместе преодолели все запреты, и… мы улетели в Америку, чтобы там пожениться.
Спустя год после нашей свадьбы с Мари-Элен у нас родился сын, которого мы назвали в честь его деда, моего отца – Эдуардом. Мой второй сын был фактически моим четвертым ребенком. С Алике у нас был общий сын Давид, но у нас в семье росла и дочь Алике от первого брака – Лили, которую я воспитывал как собственную дочь. С Мари-Элен у нас был общий сын Эдуард, но и ее сына от первого брака, Филиппа де Николе, который к тому же вскоре после нашей женитьбы с Мари-Элен потерял отца, я воспитал как родного. Все мои сыновья были всегда очень дружны, хотя мой первый сын Давид старше Эдуарда более чем на пятнадцать лет. Лили, Давид, Филипп и Эдуард чувствовали себя детьми в дружной семье, хотя они не имели одних и тех же отца и мать.
Ребенком Филипп был очаровательным малышом с вьющимися волосами, с голубыми, задумчивыми глазами и обликом маленького белокурого ангела, тогда как Эдуард был невероятным шалуном и разбойником, проказливым и лукавым. И тот и другой воспитывались, как говорится, «в вере своих отцов», но Филипп знал нисколько не хуже, а то и лучше своего брата, молитву Шма (да еще и на иврите!), в то время как Эдуард знал наизусть всю мессу и мог отслужить ее лучше Филиппа…
Я оставил Алике нашу парижскую резиденцию и наше поместье в Рё, а мы с Мари-Элен стали подбирать себе жилье. Сначала мы снимали в Париже особняк, потом меблированную квартиру. Это тянулось больше года, пока, наконец, нам не предложили полный истинно парижского шарма особняк на улице Курсель, когда-то принадлежавший принцессе Матильде, прославившейся своим меценатством в эпоху Второй империи… Это так подходило для Мари-Элен, радовавшейся, что именно она купила этот особняк на улице Курсель. И мы прожили в нем семнадцать лет…
Рё я покидал с сожалением, так как всегда обожал Нормандию. К тому же меня безумно трогал какой-то особый романтический дух этого поместья. Но, к счастью, на центральном паддоке конюшен Мотри, в трех километрах от Довиля, располагался замок XV века, когда-то принадлежавший одному из герцогов Нормандии.
При моем отце этот замок стоял практически заброшенным, иногда там жил наездами ветеринар. И хотя замок был не в очень хорошем состоянии, он на самом деле был подлинным сокровищем Ренессанса, сокровищем с двумя гранями: одна – со старинным коломбажем, другая – из древних камней, где в центральной зале хорошо сохранился потолок эпохи, каждая деревянная балка которого заканчивалась раскрашенной скульптурной головой одного из герцогов Нормандии. Там были представлены все герцоги Нормандии. Я решил реставрировать замок и занялся организацией серьезных работ и посадкой деревьев. Мари-Элен взяла в руки руководство всем декором замка.
Если бы не Феррьер, я, конечно же, проводил бы все свои уик-энды в Нормандии и никогда бы не стремился к тому, чтобы иметь поместье в Иль-де-Франсе.
Но Феррьер был, он существовал.
Вернее, он существовал когда-то. Вот уже двадцать лет в замке никто не жил. Понятно, как быстро заброшенный дом приходит в упадок… и Феррьер скоро получил прозвище «замок медленной смерти», как окрестил его один из старых слуг моих родителей. Так как мы с Мари-Элен были еще в ту пору «бродячей парой» – так прозвали нас наши друзья, ибо мы еще не успели закончить реконструкцию Мотри и купить особняк на улице Курсель, – мне пришла в голову идея: а что, если восстановить часть замка Феррьер для уик-эндов?
Размеры замка делали невозможной умеренную реконструкцию всего замка; я планировал провести восстановительные работы только в одном крыле, в том самом, что выходило на озеро, с тремя салонами на первом этаже и спальнями на втором. Но я совсем забыл о вкусах Мари-Элен! Отвечая на вопрос «Анкеты» Пруста: «Каковы ваши представления о счастье?», она ответила: «Жить среди избранных тобою людей». В данном случае это означало, что одно крыло (с пятью или шестью гостевыми комнатами) было, конечно, лучше, чем ничто, но от этого «лучшего», как врага прекрасного, следовало отказаться!
Тогда я пересмотрел свой план. Вся эта глупая, в сущности, затея начинала меня увлекать все больше и больше. Я включил в проект реконструкции и второе крыло замка. Работы принимали все больший размах: надо было сверлить толстенные стены замка, чтобы сделать в нем центральное отопление, отремонтировать перекрытия, лестницы и террасы, перепланировать сады, пересадить деревья…
Мари-Элен снова взяла в руки все убранство замка; это разделение обязанностей было весьма удачным, так как всякое наше несогласие по поводу реконструкции могло проявиться лишь позже и никак не могло тормозить работу. Это была работа, сравнимая с забегом на длинную дистанцию, но и требовавшая, вместе с тем, вхождения во все мелочи: заново обставить каждый салон, каждую анфиладу замка, следовать духу гуашей Эжена Лами, найти подлинные ткани эпохи, выткать по их образцу новые, собрать предметы мебели нужной эпохи, найти художников, способных восстановить роспись плафонов и лепнину потолков…
