— А кто женится? — грубовато спросил Дик.
Ларри повернул бутылки, чтобы поместить их в лед, тщательно вытер пальцы, улыбнулся и сказал:
— Вы с Дейзи.
— А кто такая Дейзи? — с тревогой спросил Дик, но слишком поздно, потому что в дверь позвонили. Предстояло усвоить так много уроков, пройти столько испытаний, столько маленьких ловушек, столько неловких моментов, в которые он ощущал свою провинциальность, свою юношескую нескладность. Но его грубоватые студенческие манеры постепенно уходили в прошлое, как бы счищались валиком для снятия краски, с мучительным шлифованием шкуркой. Но пока он определенно был сам себе не рад.
Дик хотел спросить кое о чем еще, но не успел.
Например, его заинтересовало, как будут вести себя гости, которые не любят шампанское.
Но комната уже заполнялась гостями. Один из мужчин, немец, громко рассмеялся и попросил виски. В ответ Дик услышал вкрадчивый голос Ларри, который сказал так непринужденно, что на это нельзя было обидеться:
— Эх, надо было нам сходить в ту пивную, запастись, правда?
Позднее он шепнул Дику своим мягким, серебристым голосом:
— Не пей так много.
Но было уже слишком поздно, и чуть позже ему пришлось потихоньку исчезнуть, чтобы выблеваться в ванной комнате, но, сделав над собой усилие, Дик снова взял себя в руки, и были моменты, когда он чувствовал, что не так уж плохо справляется со своими обязанностями, например когда Дейзи одарила его ослепительной улыбкой и проворковала:
— А знаете, Ларри, мне нравится ваш протеже.
Дейзи привела Дика в немалое замешательство, и он совсем не понял шутку про «женитьбу», потому что она была очень тощей, совсем некрасивой, а когда он попытался флиртовать в довольно тяжеловесной провинциальной манере, то обнаружил у нее холодную отчужденность. Ее темное, цвета морской волны, платье слишком тесно облегало ее фигуру, на ней было сверх меры драгоценностей, а ее духи пахли настолько резко, что ударяли в нос почти как нашатырный спирт. В любом случае, насколько он мог судить, ей было скорее под пятьдесят, чем сорок с небольшим.
Впрочем, как и всем — за исключением Ларри, конечно, его самого и молодой девушки лет, наверное, восемнадцати, по имени Талия, восхитительной в своей серебристой накидке из меха ламы с черным бархатным шарфом. Никто не носил чисто голландских имен: тут были Уинфред, и Максина, и Франциска. Правда, они говорили по-голландски, реже на английском, и выговор у них вроде был голландский, но они не походили на тех голландцев, которых доводилось встречать Дику. Он подумал, что Талию пригласили, возможно, отчасти «для него», поскольку она единственная была одного с ним возраста, но находил, что девушка чересчур лукава и высокомерна и гораздо больше интересуется Хайнцем, дюжим атлетом, который хотел виски. Чуть прищуренные глаза Ларри показались Дику предупреждением, и он принялся прилежно ухаживать за Дейзи. Существовало несколько тайных схем, которые, как ему стало ясно, он не понимал, небольших предписанных этикетом фигур разговора, словно в каком-то старомодном, не разученном им танце. Мужчины, как он понял, при помощи иносказаний толковали о бизнесе, и у него хватило ума, чтобы не вмешиваться. Трапеза продолжалась очень долго, но получилось так, что самому ему за все время перепало не так уж много; он был слишком занят, постоянно накладывая что-нибудь Дейзи и Уинфред, крупной красивой женщине с грудным, мягким голосом, которая, как он в конце концов уяснил, была замужем за немцем. Позднее профессиональная официантка в черном платье и белом переднике вдруг стала подавать кофе, а Ларри уже стоял перед горкой с изысканной медной инкрустацией, произнося с растяжкой: «Кальвадос „Жан-Клод“?» Дика не спрашивали, но внезапно он обнаружил у себя в руке рюмку, пригубил из нее, заинтересовавшись, что это такое — кальвадос? — и был повергнут в немалое изумление, обнаружив, что ему налили какой-то сахарной сироп, совершенно безалкогольный. Дейзи пила малиновую, а Уинфред — бренди. До этого момента не было никакой музыки, только запутанный, сложный разговор, который вращался, выписывая замысловатые пируэты, вокруг бизнеса; фокусов — выдающегося мага, которого видела Дейзи; спорта — лыж и тенниса; географии Нью-Йорка и ресторанов в Голландии и Германии. Были темы, находившиеся под запретом. Как ни странно, одна из них — искусство. Другая — политика.
— Ах, дорогая, — сказала Дейзи, — этот министр, который снимает туфли на конференциях? Не говорите мне о нем, это так скучно.
Деньги, естественно, не упоминались вовсе; Дик понял, что нет ничего более провинциального, нежели деньги. Но странным образом никто не упоминал ничего, имевшего хотя бы отдаленное отношение к метафизике, даже когда речь зашла об иллюзионисте. Когда, как это время от времени случалось, разговор угасал, Дику не хватало успокаивающего крика и стука поп-групп с названиями, одно затейливее другого, которые для них подобрали составители рекламных проспектов. Он вздохнул с облегчением после того, как горничная убрала чашки из-под кофе и удалилась. Ларри поставил подборку французских шансонье, которые агонизировали в сдержанной, трудноуловимой, но безусловно интеллектуальной манере, и мягко проговорил:
— Ну что же, пожалуй, мы могли бы слегка поразвлечься. Талия, дорогая моя?
Ага, вот, значит, как обстояло дело с Талией — она оказалась танцовщицей. Она исполнила то, что показалось Дику прямо-таки блестящим подражанием девушке с острова Бали — множество отточенных движений локтями и кончиками пальцев, серебристый мех ламы переливалось и подрагивало, плавно разлагая на составные части и вновь собирая воедино стилизованные цветы. Она скромно удалилась в ванную комнату, вернулась в классической тюлевой юбке с обтягивающим атласным верхом и исполнила пародию Баланчин-Стравинский, на редкость удачную. С чуть меньшей скромностью она сняла с себя это, обнаружив множество играющих мышц, и, приняв театральную позу, проговорила своим детским, звенящим голоском:
— В стиле Мориса Бежара.
Это было чрезвычайно трудно с технической точки зрения и не всегда получалось, но было встречено очень тепло.
— Бронзовый барабан, — с изяществом сказал Ларри.
— Бог мой, — проворковала Уинфред Дейзи, достаточно громко, чтобы Дик расслышал, — грудь у нее просто роскошная; я почти что завидую.
Девушка уселась на ковер, скрестив ноги, приняв нечто вроде позы лотоса, с наклоненной головой, тяжело дыша от усталости. Ее загар блестел от пота; она, казалось, не воспринимает высказываемых замечаний. «Она великолепна», — подумал Дик с искренним восхищением и неистовым желанием; он больше не пил шампанское, но после стакана воды и двух чашек крепкого кофе несколько протрезвел. Он съел как раз достаточно, чтобы стабилизировать работу желудка, излучал энергию и чувствовал себя превосходно. Тело девушки — она была очень загорелой, и на ней не было ничего, кроме белых колготок, — заряжало его, словно поток электричества, он ощущал покалывание от прилива сил. Когда ее дыхание выровнялось, Ларри сказал:
— А теперь Нидерландский театр танца, — и поставил новую пластинку.
