Ван дер Вальк так и не произнес ни слова.
Он был мертв.
Арлетт потом вспомнит о высказывании мужа: «Проблема с проникнутыми духом гражданственности свидетелями заключается в том, что они страсть как любят совать нос в чужие дела». И о других тоже, веселых или исполненных разочарования, даже слегка раздраженных. «Одно из определений аристократа, — как-то сказал он, — это человек, который не станет останавливаться, чтобы поглазеть на уличную драку».
В одном из домов, стоявших вдоль дороги, за полоской мокрой, истоптанной, загаженной собаками травы, за велосипедной дорожкой и рядом с безлистыми деревьями, жил проникнутый духом гражданственности человек. Он сидел в своей комнате на первом этаже и не включал телевизор, будучи поглощен в тот момент коллекцией марок. Отрывистые хлопки пистолетных выстрелов в тридцати метрах от него, хотя и приглушенные влажным воздухом, встревожили его. Человек подбежал к окну и отдернул штору, но мало что разглядел сквозь колышущийся мелкий дождь, укрупнявший зерно воздуха, так что взгляду его предстал как бы старый гангстерский фильм начала тридцатых годов, производства «Уорнер Бразерс». Ван дер Вальк их очень любил. Джордж Рафт и Джеймс Кэгни, Пол Муни и Эдвард Дж. Робинсон; молодой Богарт. Человек, лежащий лицом вниз лицом под дождем, и темная машина, удалявшаяся, набирая скорость… Вероятно, с Питером Лорре и Сиднеем Гринстритом на заднем сиденье
[42].
Арлетт была женщиной, не наделенной особенно богатым воображением. Ей эта сцена виделась совсем по-другому, потому что она пережила нечто подобное, будучи пятнадцатилетней девочкой, остановившейся выпить чашку кофе по дороге домой из школы. Угол безлюдной улицы в Тулоне, залитый слепящим пыльным солнечным светом. Хлопки и лязганье автоматического пистолета и визг машины, мчащейся на бешеной скорости. Бегущие полицейские и белая кепка, упавшая и покатившаяся в густом, полном истомы воздухе. Ярче всего — пузатый владелец кафе, пригибающийся с неожиданным проворством.
«À plat ventre tous — on est en train de se faire flinguer»
[43]. Молодая девушка, как и все остальные, à plat ventre
[44] в общей куче; эти эпизоды иногда включали в себя удручающе неразборчивый автоматный огонь.
Ирония в первую очередь заключалась в том, что на протяжении двадцати пяти лет она готовилась мужественно встретить этот телефонный звонок от полицейского с набитым картошкой ртом, смущенно лопочущим нечто бессвязное. С тех пор как началась кабинетная работа — гражданская служба, так сказать, и не где-нибудь, а в Гааге (из всех чопорных голландских городов, наиболее пропитанной чиновничьим духом), она говорила себе, что, по крайней мере, этого больше бояться не надо. И роковым образом раздался телефонный звонок, и роковым образом она не стала следовать правилам, которые так долго твердила и которые определяли бы ее поведение. Машина рванулась с места так, как будто она напряженно ждала этого момента, и поехала, как это нелепо, уверенная в своем спокойном трезвом уме, гордая тем, что ведет себя достойно. Арлетт притормозила, и машина, пойдя юзом, остановилась. Как глупо было спешить; конечно же она уже опоздала, она прекрасно знала это, потому что прошло слишком много времени, и на месте убийства стоял уже не только полицейский, жестикулирующий под дождем, но и скопилось много автомобилей.
И «скорая помощь». И группа подтянутых джентльменов средних лет в дождевиках, в шляпах, потому что все еще шел дождь. Но тело еще лежало на том самом месте. Она не беспокоилась об этом и не думала о каких-то глупостях типа: он же промокнет! Арлетт знала и про замеры, и про фотографии, и про сознательность, проявляемые всеми, даже прессой. Все вежливо уступали ей дорогу, и она не сделала ничего хоть в какой-то степени нелепого — например, не упала à plat ventre.
Но, будучи в шоке, она мало что запомнила толком из происходящего, и следующим ее отчетливым воспоминанием стало уже другое. Вот она сидит в своей квартире при дневном свете, сухая, одетая, причесанная, любезно наливая виски районному комиссару полиции. Она не смогла бы точно определить время, но думала, что это, скорее всего, примерно середина дня. Какое глупое чувство… почти так, как будто она наливала обычную для середины дня порцию виски своему мужу, но в таком случае почему она держится настолько официально и вежливо?
— Нет нужды говорить вам, какие чувства я испытываю, — говорил он. — Спасибо, мне больше не нужно. И с вашего позволения я замечу, вам не следует пить виски.
— Я знаю. Оно не оказывает на меня никакого действия.
— Но это может произойти позже, — с беспокойством сказал он.
— Вполне возможно, что так оно и есть.
— Да. Э… Едва ли мне нужно говорить… когда мы теряем человека… мы не опускаем руки.
— Нет, — сказала Арлетт, зная, что это означает: они ничего не обнаружили.
— У нас есть… э… отметины от шин, по которым мы определим, что это была за машина. И… э… выброшенные гильзы от патронов, по которым мы установим, что это за оружие. Когда мы извлечем пули… — Лучше бы ему не вдаваться в такие подробности — он ясно это понимал.
— Да, — сказала Арлетт, зная, что машина из угона, а пистолет выбросили.
— Мы, конечно, проверим всех, с кем он мог иметь… э… контакты и кто мог бы… э… затаить обиду. На это потребуется длительное время. Мы ничего не упустим из виду.
— Конечно. — С оптимизмом. — Когда вы разрешите мне забрать мужа?
— Мы думали, э… похороны…
— Я не хочу показаться грубой, комиссар, или неблагодарной. Его место не здесь. Он родом из Амстердама, но здесь не осталось никого из членов его семьи. Я понимаю, что вы будете очень добры и что вам захочется приходить и посылать большие венки и все такое, простите меня, пожалуйста. Боюсь, я этого не хочу. Простите, но я хочу уехать, как только смогу, то есть как только вы мне позволите.
— Но куда вы отправитесь? — спросил обеспокоенный комиссар. — Если дело в прессе…
— Нет. Видите ли, у него был маленький домик во Франции. Он хотел поселиться там на пенсии, понимаете? Вот туда я и поеду, и он туда поедет, и я хочу попросить вас только об одной вещи, вы уж, пожалуйста, помогите мне с этим, позаботьтесь, чтобы у меня не возникло никаких проблем с таможней или кто там отвечает за переправку мертвых людей через границу. Я уверена, их будет очень беспокоить, уплачены ли надлежащие пошлины.
— Постарайтесь не ожесточаться, — мягко сказал комиссар.
Она отпила еще немного виски и поморщилась:
— Вы совершенно правы. Я обещаю не надоедать и не доставлять никаких хлопот.
Он нашел это смирение трогательным, но ему стало не по себе. Пугающая женщина, в каком-то смысле; просто не знаешь, на что она способна.
