— Мы вас не оставим, — сказал он, и это не было пустыми словами.
Часть вторая
Нейл, сын несчастного Ассинта
Именно на данном этапе я и оказался втянут в эту историю. Мне следует объясниться. Конечно, как писатель, я всегда буду вовлечен в свой сюжет, но и отстранен настолько, насколько это возможно. Отчасти из-за того, что сплетники и невежественные люди — а иногда и злобные — сочинят нечто такое, из чего, как им думается, получится лакомый кусочек, хрустящее чтиво в разделе прессы, который читается под соленые орешки. Так, я уже слышал, что Ван дер Вальк — не что иное, как выражение моих собственных маленьких пунктиков и причуд, тогда как правда (если это нужно растолковывать на пальцах) состоит в том, что, конечно, мы были друзьями, у нас было много общего, но и многое нас разъединяло. То, что он был голландцем, в то время как я — англичанином («mais si peu»
[45], как утверждают злые языки), это только начало. Он, разумеется, настаивал на том, чтобы его слегка замаскировали; кто станет его винить? Я добавил несколько вымышленных штрихов — неуклюжих, без всякого сомнения, и ошибочных, а зачастую неубедительных; я не претендую на то, что я такой уж искусный маг, Вилли Моэм или что-нибудь в этом роде. Но по мере того как я становился искушенней в ремесле сочинения романов, грань между фактом и вымыслом становилась более размытой, равно как и более тонкой.
Симон Ван дер Вальк (хотя все называли его Пит, более приземленное голландское имя, которое больше ему подходило) был моим другом или, лучше сказать, «copain»
[46], прекрасным собутыльником, всегда полным веселья, порой приводящим в бешенство и часто в раздражение, с которым можно вдрызг рассориться без всякого кровопролития. Я вовсе не разделял всех его идей; порой находил неотесанным, диким и до противного «голландцем». Иногда я не выдерживал поддразнивания и выходил из-за себя, что забавляло его; такого рода поддразнивание — характерная черта голландцев.
Я никогда не упоминал о том, как познакомился с ним. Сейчас не собираюсь вдаваться в подробности — они не представляли бы никакого интереса — и все же изложу коротко. В то время, когда я был беден, по сути дела, разорен и работал поваром в голландском ресторане, меня уличили в краже продуктов (то, что конечно же делают все повара, но управляющий, недолюбливавший меня, пожертвовал мною). Ван дер Вальк, которого забавляла эта ситуация — меня она забавляла меньше, я провел три недели в тюрьме, — был местным детективом в том районе Амстердама, где все это произошло. В его обязанности входило отпечатать досье, задав мне огромное количество глупых вопросов. От его плохо скрываемого веселья по поводу того, что я козел отпущения, простофиля, тюфяк, у меня, как говорится, кровь закипала в жилах.
Однако впоследствии он проявил доброту. Не поленился зайти к моей жене, пока я сидел в тюрьме, чтобы ободрить ее и растолковать, как она может получить пособие по линии социального обеспечения. Позднее, в те три года, что я прожил в Голландии, мы стали друзьями. Он пригласил меня вкусить еды, приготовленной Арлетт, сдобренной изрядным количеством скверных шуток насчет того, что я — повар и суровый критик. Симон интересовался поваром, который хотел стать писателем, «околачивающимся в его районе», и, будучи полицейским, тактично приглядывал за мной, как я осознал впоследствии. Мы стали друзьями. Когда я начал писать рассказы со слегка беллетризованным Питом в качестве главного героя, он пришел в крайнее возмущение, но со свойственной ему непредубежденностью также и развеселился и удержался от того, чтобы ставить мне палки в колеса. Я расквитался с ним за его зубоскальство, выдумывая позорные ситуации, в которые он попадал. Переехав во Францию, я стал меньше с ним видеться, но случилось так, что он купил загородный домик неподалеку от меня. До него полтора часа езды, около семидесяти километров по очень извилистым дорогам, но я покупаю вино поблизости оттуда и частенько к нему заглядывал.
По праздникам мы виделись довольно часто, и, как правило, после этого у меня выходила книга.
Арлетт — совсем иное дело. Я очень люблю Францию, и, время от времени встречаясь с французами, нахожу с ними общий язык, подобно большинству людей. Я провел там значительную часть своего детства, у меня там близкие связи. Но меня никогда особенно не привлекали француженки — их остроумие, «esprit»
[47], их необыкновенные веселость и жизнерадостность превосходны на протяжении нескольких часов, но чтобы жить с ними… гм, не знаю. Случались периоды, когда я активно не любил Арлетт.
Мою жену она тоже порой раздражала. Слишком француженка, слишком шумная, слишком своевольная, вообще слишком много всего, даже с положительными качествами перебор. Возможно, тут еще присутствовала некоторая доля ревности, не то чтобы меня всерьез обвиняли в том, что я слишком фамильярен с Арлетт, она и сама не позволила бы себе такого, не говоря уже о чем-то еще. Ее веселость и живость, ум и остроумие, сильный характер, так же как и дерзкая, броская, хорошенькая внешность, делали Арлетт привлекательной особой, но тем человеком, который временами подавляет.
Ну что же, из такого материала соткана дружба. И вообще наши жены нравились друг другу, относились друг к другу с доверием и уважением. Так же, как и мы с Питом. Время от времени он бывал крайне возмущен мною, особенно после того, как я, как ему казалось, «выставлял его дураком», до тех пор, пока юмор не брал над ним верх и он не замечал комическую сторону какого-либо вымышленного мною эпизода. По крайней мере, говорил он, никто в Голландии никогда не узнает его, так что он не может быть скомпрометирован.
Я тоже, бывало, досадовал на Симона, хотя всегда был рад его видеть, и ничто не доставляло мне такого удовольствия, как совместная вечерняя выпивка. Впрочем, мне быстро надоедали грубоватые голландские шуточки и простецкое, дружелюбное похлопывание по плечу. Он обожал меня злить, громогласно хохотал и приходил в восторг, когда я больше обычного раздражался из-за его бесшабашных выходок. Он придавливал тяжелым сапогом мое маленькое самомнение и утонченность, и я научился это ценить. Симон врывался мне в душу со своей тяжелой поступью и красной обветренной физиономией, своими ужасными твидовыми костюмами и грубыми, но чуткими руками (есть где-то такой рисунок Пикассо — руки Игоря Стравинского, напоминавший мне о нем), и несколькими пинками давил всмятку мое самодовольное резонерство. Я слышу самого себя, с сентиментальными интонациями объявляющего жене: «Я не могу не любить старину Пита».
Я был тронут тем, что Арлетт пришла повидаться со мной. Я уже прочитал о гибели Пита в голландской ежедневной газете, позвонил ей и промямлил обычные в таких случаях корявые и деревянные фразы, но я думал, не имея на то никакого веского основания, что она будет меня избегать, по крайней мере какое-то время, и был очень рад ее видеть. Я нашел ее изменившейся, не такой веселой, более медлительной в движениях, более задумчивой. Но ее поразительная финикийская внешность сохранилась: прямая, гордая осанка — у них, греков, такая красивая походка, — собранные на затылке в пучок светлые волосы, костистый нос с высоко расположенной переносицей, прекрасные большие глаза, ясные, светло-карие. Все это — довольно знакомое зрелище на Средиземноморском побережье, но всегда приводившее в такое замешательство Голландию, что за без малого тридцать лет она так и не почувствовала себя здесь дома. Если уж на то пошло, Голландия приводила в замешательство ее; она так и не поняла по-настоящему ни этой страны, ни этого народа и не всегда прикладывала к этому достаточно усилий.
