Об амстердамской полиции того времени чем меньше будет сказано, тем лучше. Кое-какие печально известные своей коррумпированностью и некомпетентностью элементы были вычищены за действительный или мнимый коллаборационизм. С десяток бывалых, старых комиссаров остались не у дел. А кое-какие сомнительные личности воспользовались моментом — истеричной и в высшей степени неприятной атмосферой вендетты, — чтобы пристроиться на теплых местечках.
Молодой Ван дер Вальк рано научился своего рода грубоватому цинизму и пришел в восторг, когда я процитировал ему жестокие строки из Киплинга:
Как гладко и как быстро они снова пробрались во власть
Благодаря покровительству и ухищрениям им подобных.
Арлетт происходила из семьи землевладельцев, некрупных, почти что мелкой аристократии, старательно воспитываемой в традиционно католическом и консервативном французском духе, и она пошла по стезе своего класса: lycée des jeunes filles
[68], литературный факультет в Айксе, литературно-философское образование, тогда еще не пришедшее в упадок. Она тоже была заражена мятежным духом и тоже бежала, но никогда не любила особенно об этом распространяться, и мне неизвестны в точности обстоятельства того, как она встретилась и вышла замуж за Пита, за исключением того, что это произошло в Париже, в пьянящей атмосфере 1947 года, где он отмечал сдачу какого-то экзамена, имея в запасе жалких три дня свободы. Они поженились, вероятно, очень опрометчиво. И с того времени жили в Амстердаме, довольно бедно. Они отчаянно цеплялись друг за друга. Она прививала ему культуру, а он сглаживал ее острые углы. Он научился не стыдиться своих проблесков чувствительности к «искусству». Она не любила Голландию, никогда по-настоящему не понимала ее, и, вероятно, ей пришлось бы туго, если бы не страсть к музыке, а амстердамский Концертгебаув Оркестра, верной поклонницей которого она являлась, был и остается для нее одним из самых чарующих, с выразительным, невероятно чувственным и удивительно прозрачным звуком. «Совсем не по-голландски», — не церемонясь, говорила она. И все-таки Арлетт научилась любить и ценить Амстердам.
Бедность бедностью, но она была великолепной хозяйкой, хорошо готовящей и шьющей, наученной в юные годы помалкивать и сидеть прямо и наделенная поистине творческим даром привносить тепло, любовь и веселье в среду своего обитания, которой — какой бы невзрачной или скудной она ни была, — всегда оказывались присущи блеск и патина добротной старинной мебели. Равновесие и поддержка, которые Пит черпал из всего этого, помогли ему пройти сквозь много трудных лет: у него, хотя и знающего свое дело работника, добросовестного и безусловно умного, случались моменты, когда он проявлял безответственность, бестактность и непочтительность к вышестоящим посредственностям и, прежде всего, склонность к опрометчивым поступкам, что сильно навредило ему в профессиональном плане, нажило далеко не одного высокопоставленного врага и печальным образом сказалось на его, казалось бы, радужных перспективах продвижения по службе. Несколько эффектных и блестящих успехов, обусловленных, как он сам говорил, скорее везением, нежели чем-то еще, спасли его от пыльной безвестности и горького чувства несостоятельности, которые разрушили бы его как личность. Она не давала ему ожесточиться и очерстветь, его собственный оптимизм и веселая непосредственность, а также то обстоятельство, что он был человеком великодушным, добрым и скромным, не позволяли ему обозлиться и пасть духом.
Когда я сам был беден, несчастен и разочарован, равно как и невероятно плохо образован и плохо подготовлен к жизни, они были очень добры ко мне — я очень многим им обязан.
Завершая этот вставной эпизод, непростительно дерзкий, я рискну сделать еще одно замечание личного характера. А именно — когда я узнал о поведении Арлетт, это заставило меня разинуть рот. И до сих пор меня изумляет. Прежде мне доводилось слышать о примерах того, как она проявляла безрассудную личную отвагу, которая иногда, как Пит сам признавался, его пугала.
Мы обсуждали преступников, убийства и тому подобные вещи, оседлав наших любимых коньков и в общем и целом приятно проводя время, и вдруг…
— Арлетт, — сказал он, — способна на все. — Уважение, прозвучавшее в его голосе, а также неподдельный страх застали меня врасплох и привели в замешательство.
— Женщине это присуще, — сказал я.
— При защите своего дома — да, конечно. И женщине-преступнице, которая наделена безжалостностью, свирепостью и коварством, превосходящим все, на что кажутся способны мужчины, — да. На это существуют хорошо документированные описания. А есть примеры безрассудных женщин — партизанских бойцов или участниц движения Сопротивления. Они что, так устроены, как ты считаешь? В биологии ли тут дело? Я хочу сказать, так называемый слабый пол, с менее сильными мускулами и всеми этими неуклюжими выпуклостями, болезненной грудью и большим задом; посмотри — до чего это идиотское и отталкивающее зрелище — женщины-футболисты или борцы: просто нет слов… Самка у животных — я имею в виду тигриц и диких кошек или кто там еще есть — активна и мускулиста, как самец, может быть, тоньше и легче, но так же активна и хорошо вооружена. Так что легендарное коварство — это не компенсация за слабость. Но человеческие особи устроены совсем по-другому, они более уязвимы… Ей-богу, я никак не возьму в толк… Говорю тебе, от действий Арлетт у меня пару раз волосы вставали дыбом.
Впоследствии мне напомнили это замечание.
Арлетт медленно прошла вдоль гулких деревянных платформ амстердамского Центрального вокзала, неся свой чемодан по тоннелю через вестибюль, ничего не замечая. Она чувствовала себя усталой, выдохшейся, разочарованной. Зачем она приехала? Какой от нее прок? Она даже не имела понятия о том, куда идти, с чего начать, хотя мучительно раздумывала над этим все то время, что ехала в поезде, снова и снова перебирая те немногочисленные кусочки и обрывки неподтвержденных фактов, которыми она располагала, или надеялась, что располагала. Поездка прошла как бессонная ночь, когда постоянно пробуждаешься от тревожной, не восстанавливающей силы дремоты и обнаруживаешь, что не сдвинулись с мертвой точки ни мысли, эксцентрически скачущие без какого-либо логического прогресса, ни медлительные стрелки часов. Она приехала сюда, хотя не знала, что будет делать.
Арлетт часами просиживала над блокнотами, не ела, слишком много пила, глазея по сторонам, закуривая сигареты и выбрасывая их, пугая Рут. Иногда все это казалось ясным и поддающимся разумному объяснению, а полчаса спустя она снова погружалась в состояние полного неведения и нерешительности. Двумя днями позже она сказала Рут, внезапно, отрывисто, резко настроив себя на деятельный лад, как будто боялась, что если она и дальше будет колебаться, то вообще никогда не сдвинется с места:
— Рут.
— Да.
— Дорогая, я оставляю тебя одну. Я не знаю, на какое время. На неделю, на две, просто не знаю. Я собираюсь довести это дело до конца. Я еду в Амстердам. Я не могу оставить тебе никакого адреса, я даже не имею понятия, где остановлюсь и все такое. Прости. — Она не спрашивала, не будет ли страшно Рут одной в деревенском домике по ночам — девочке, которой еще не было шестнадцати. Вполне возможно, что это даже не пришло ей в голову.
