– Обершарфюрер, вы рискуете…
– Да-а, но сегодня «иваны» вроде бы ведут себя потише, – беспечно ответил он.
На его посвежевшем лице заиграла кривая улыбка. Я заметил, что почти все, кто окружал меня, казалось, постарели лет на десять, с тех пор как в конце ноября в этих местах прочно воцарилась зима. Он откинул воротник маскировочного халата, чтобы показать мне воротник своей шинели. «Зеркальце», где раньше красовались две серебристые полоски, теперь было чистым.
– Шутце (рядовой), а не обершарфюрер (фельдфебель), – с грустью произнес он.
Вскоре мы уже рассказывали друг другу разные истории, и я отважился спросить, почему его все-таки разжаловали в рядовые. Улыбка на его лице исчезла.
– Помнишь ту девчонку, с которой я жил?
До меня доходили кое-какие слухи. В роте знали, что он увлекся одной очень привлекательной молодой украинкой. У нее было бледно-розовое симпатичное лицо и белокурые, с золотистым отливом волосы. Все знали, что происходит между ними. Я кивнул.
– А что такого стряслось?
– Застрелилась. Причем из моего же табельного оружия.
Я покачал головой. Ему еще повезло, что наказание оказалось довольно мягким. Что касается девчонки: было ясно, что местные наверняка расправились бы с ней за связь с врагом. Устроили бы показательный суд, ну, или что-нибудь в этом духе. Возможно, по этой причине она в итоге и покончила с собой. Так или иначе, я не думал, что стоит копаться в этом дальше…
Обершарфюрер – у меня как-то язык не поворачивался считать его рядовым, шутце, – достал солдатскую книжку. Внутри лежала фотокарточка девушки. Печально вздохнув, он передал ее мне. У нее были красивые высокие скулы и широкая привлекательная улыбка. Нетрудно было понять, почему он потерял от нее голову. Когда я вернул ему фотографию, он молча смотрел на нее, а потом разорвал на мелкие кусочки и высыпал на снег.
– Лучше мне о ней забыть, – мрачно сказал он, но внезапно приободрился. – А теперь я могу сделать то, ради чего пришел сюда. С днем рождения, Эрвин! – воскликнул он, и в глазах его сверкнули огоньки. Он похлопал меня по спине. – Наш повар сказал, что сегодня у тебя день рождения.
Сегодня утром, 12 декабря 1941 года, была моя очередь разносить пищу в бачках из походной кухни. Я вспомнил, что шутил с поваром, выпрашивая для себя дополнительную порцию гуляша, потому что сегодня у меня день рождения.
– Сегодня и у меня тоже день рождения, – торжественно объявил мой гость.
Мы начали болтать о том, чем займемся после нашей неизбежной окончательной победы. Когда он собрался уходить, я, охваченный ощущением неловкости, похлопал его по плечу и сказал:
– Ты все же будь поосторожнее. Сегодня ты мог оказаться легкой добычей для русских. Сейчас обстановка просто идеально подходит для снайпера: ветра нет, а значит, не надо делать на него поправку, когда целишься…
– Ты уж слишком переживаешь, – ответил он, пожимая плечами, когда выбирался из окопа.
Пригнувшись, он сделал несколько шагов в ту сторону, откуда пришел, потом замер на мгновение, выпрямился, словно увлеченный какой-то мыслью, и закинул винтовку за плечо. В этот момент раздался металлический звон. Его голова дернулась в сторону, а руки шлепнули по бокам. Винтовка слетела с плеча, и он рухнул на колени, словно разорванный мешок с мукой. Прежде чем уткнуться головой в снег, он простонал что-то. Возможно, это было имя его подруги… Каска слетела у него с головы. Она долго каталась взад-вперед, пока не замерла, наткнувшись на кусок льда. Под его лицом расплылось алое пятно крови, которое в считаные секунды превратилось в замороженную красную массу. В передней части каски, точно по центру, зияло круглое отверстие…
Я проклинал себя за то, что заикнулся про свой день рождения. В тот день я передвигался по окопам, старательно пригибая голову…
Когда великолепное зимнее солнце опустилось за горизонт, санитары забрали замороженное тело моего гостя и отвезли в Таганрог для похорон в могиле, отмеченной характерными «рунами смерти» СС, – на солдатском кладбище. Однако в мстительном характере русских было сравнивать такие кладбища с землей, когда они вновь отвоевывали свои территории. Поэтому совершенно ясно, что сейчас эту могилу не отыскать, и само место навсегда забыто…
Несколько дней спустя мы достигли Самбека, где устроили мощные оборонительные позиции, чтобы защитить восточные подступы к Таганрогу. Мы, оставшиеся в живых солдаты и офицеры 4-й роты, заняли верхнюю часть поселка и получили приказ оборонять участок приблизительно в километр длиной. Для шести десятков измотанных боями и холодом человек такая задача представлялась весьма и весьма непростой…
Нам предстояло разместиться в уцелевших домах, и, хотя жестоко было выселять оттуда местных жителей, они соглашались на это без сопротивления и жалоб. Втайне я надеялся, что им удастся найти себе кров в каких-нибудь крестьянских хатах, рассеянных в округе, подальше от этой деревни, которая теперь, бесспорно, должна была привлечь к себе внимание вражеской артиллерии противника.
Какая-то женщина с ребенком мимоходом похлопала меня по руке.
– По крайней мере, мы снова можем молиться в наших церквах, – сказала она.
Теперь, когда город был очищен от штатских, мы начали строительство глубокого бункера, частично используя для этого фундамент дома на крутом склоне. К счастью, земля кое-где была еще мягкой, и тяжелая физическая работа не давала нам замерзнуть, пока мы усердно насыпали выкопанный грунт сбоку от дома. Время от времени мы натыкались на крупные камни и валуны, и в дело приходилось вмешиваться нашим саперам. Покончив с раскопками, мы собрали неплохой запас досок и дверей, из которых можно было сделать крышу. Опорой служили стволы деревьев, распиленные до нужной длины. Вкопав и надежно закрепив их, мы поверх крыши насыпали большой слой выкопанной земли из кучи. Наконец, мы устроили себе печь, сделав ее из большой бочки, в которой штыками прокололи отверстия для воздуха. Дым от этой драгоценной, даже роскошной печи, которую мы использовали только в темное время суток из-за опасности навлечь на себя артиллерию противника, выходил наружу через трубу от печи одного из брошенных домов. Тем временем пулеметные расчеты тоже строили себе подобные сооружения. Бункеры были связаны между собой сетью траншей. Теперь, после нашего отступления из Ростова-на-Дону, оставалось лишь ждать, что предпримут русские…
* * *
Приближалось Рождество. Из-за внезапных обстрелов наши машины не могли доставлять горячую пищу на линию фронта. Я часто вызывался по собственной инициативе таскать бачки с едой от походных кухонь в бункеры пулеметных расчетов, где в минуты затишья удавалось поучаствовать в двух-трех партиях в скат – популярной среди солдат карточной игре – а заодно и поболтать о жизни в Германии.
– Мой отец как-то притащил домой старинную музыкальную шкатулку, которую нашел в лавке старьевщика, – вспоминал один солдат во время такой игры. – Целые месяцы он провел, разбирая ее на части, чистил, налаживал, пока наконец каждая часть механизма не сверкала как новенькая. Это был рождественский подарок для мамы. Там две балерины танцевали под музыку. Между ними было три колокольчика, и каждый звенел по-разному. На двух колокольчиках сидели маленькие лазурные птицы, а третьей птицы не было. Когда мы уселись за праздничным столом в сочельник, папа вручил ей подарок. Увидев эту шкатулку, мать разрыдалась. «Что такое?» – спросил отец, но бедная мама не могла произнести ни слова. Утирая глаза платком, она встала из-за стола и вышла. А потом возвратилась в комнату с небольшой сумочкой. Открыв ее, она, к нашему всеобщему удивлению, вынула оттуда третью лазурную птицу. «Эту музыкальную шкатулку привез мне из Франции в 1918 году отец, когда был солдатом, – объяснила мама. – Я, бывало, часами играла с ней, когда была маленькой, но мы вынуждены были потом ее продать. Есть было нечего. Я выплакала себе все глаза, когда узнала, что шкатулку должны унести. И тогда отец снял одну из лазурных птиц и отдал мне на память. Он сказал, что она поет песню, которую могут услышать только ее сородичи, и что однажды она их позовет обратно».
