Каждую среду рано утром я вел отряд доноров из числа рекрутов примерно за 20 километров в Эркнер, откуда в центр Берлина шел пригородный поезд. Поскольку каждый донор получал приличный кусок салями и бутылку красного сухого вина, недостатка в добровольцах для сдачи крови не было. Около 12 часов дня мы прибывали в госпиталь войск СС на Унтер-ден-Эйхен, и я передавал их в руки одной из очаровательных медсестер, многие из которых были добровольцами из Скандинавских стран.
Поскольку имелось только два аппарата для переливания, сдача крови моими подчиненными растягивалась практически на весь день. Это давало мне возможность навестить родителей, а к вечеру вернуться за своими донорами.
Однажды, оставив своих новобранцев в пункте сдачи крови, я снова поехал к родителям и уже собирался переступить порог их квартиры, как вдруг услышал, как кто-то постукивает по оконному стеклу, явно стараясь привлечь мое внимание. Я посмотрел и увидел в окне младшую дочь из одной еврейской семьи, что жила рядом с нами. Ее лицо выделялось белым пятном на фоне темного оконного проема.
Я вопросительно ткнул себя пальцем в грудь.
Девушка утвердительно закивала, потом показала пальцем вниз, на вход в их квартиру, после чего тут же исчезла.
Я подошел к их подъезду, где меня не мог видеть никто из прохожих, и стал ждать ее. Вскоре раздались торопливые шаги, затем металлический щелчок дверного замка раздался в каменном колодце подъезда, и в дверном проеме появилась она. Девушка была чем-то взволнована.
– Эрвин, я просто не знаю, к кому еще можно обратиться, и мне бы не хотелось ставить тебя в затруднительное положение, но мне очень нужно тебя спросить.
Она пыталась говорить спокойно и равнодушно, хотя на ее глазах блестели слезы. Затем она подошла ко мне поближе, и я увидел в ее руке конверт.
– У меня умер папа… Он был заключенным концлагеря Ораниенбург.
Она протянула мне коричневый конверт.
Я вынул письмо и прочитал его. Там сообщалось, что тело отца девушки будет выдано семье, только если кто-то из ее представителей прибудет в Ораниенбург, чтобы подписать необходимые бумаги. Ораниенбург находился вовсе не на углу нашей улицы, а учитывая, что евреям запрещалось пользоваться общественным транспортом, вообще возникал вопрос, успеет ли девушка добраться туда прежде, чем администрация избавится от тела.
– Эрвин, ты единственный, кто нам может помочь. Скажи прямо, ты подпишешь бумаги от имени нашей семьи?
– Мне нужно получить разрешение от своего командира в Лихтерфельде, – сказал я. – Не могу обещать, что он позволит мне это для вас сделать.
На мгновение мне показалось, что она хотела меня обнять за то, что я не отказался сразу, но мы оба понимали, что в связи с принятыми правилами поведения это просто невозможно.
Девушка посмотрела на меня своими темно-карими глазами и, вздохнув, сказала:
– Спасибо, Эрвин. Ты меня так утешил…
Хотя эта еврейская девушка со своей сестрой и матерью оставались жить по соседству с моими родителями по крайней мере до января 1945 года, это был последний раз, когда я встречался с ней. В тот день я уехал пораньше, чтобы успеть попасть в Лихтерфельде и получить необходимое разрешение от своего командира, которое он мне выдал без всяких комментариев. К счастью, на следующий день мне удалось съездить в Ораниенбург и выполнить все формальности, связанные с выдачей тела. Поскольку больше я свою соседку не видел, остается только надеяться, что она все же смогла добраться в Ораниенбург и похоронить своего отца на ближайшем еврейском кладбище.
Несмотря на радостные известия о том, что наши войска, включая и дивизию «Лейбштандарт», смогли заставить союзников отступить в Арденнах, наступивший 1945 год не принес жителям Берлина облегчения от тягот войны. Постоянные авианалеты буквально изматывали население. Многие перестали даже надеяться, что переживут очередную бомбежку. Особенно тяжело приходилось женщинам с детьми, которые вели безнадежную борьбу за выживание и не могли надеяться, что им удастся защитить своих чад от всех бедствий, связанных с продолжающимися боевыми действиями. Многие мирные жители все чаще вынуждены были приходить на берлинские кладбища, чтобы проститься со своими близкими, погибшими под руинами взорванных бомбами зданий. Часто у этих женщин не оставалось даже угла, куда они могли бы вернуться, многие лишились своих мужей, с которыми могли бы разделить горечь утрат. Бесконечные налеты авиации союзников не просто разрушали строения – в пламени пожаров сгорали последние остатки того фанатичного культа, который и довел Германию до подобного положения.
Однажды в середине января 1945 года, когда я собрался отбыть в расположение своей части, отец решил проводить меня на вокзал. Как потом оказалось, это был мой последний визит на Штраусбергерштрассе. Родительское сердце подсказало ему, что на Гроссе-Франкфуртерштрассе нас может поджидать опасность. В тот раз там, словно ниоткуда, вдруг появилась толпа народа. Сначала они просто смотрели на меня с такой враждебностью, словно я один нес ответственность за несчастья, выпавшие на долю этих людей. Внезапно в нескольких метрах от нас в стену врезался брошенный кем-то камень. Следующий угодил в стену совсем рядом, едва не задев мою голову. Ситуация накалялась с каждой секундой. Пока мой отец спорил с нападавшими, я выхватил из кармана кителя пистолет, собираясь в случае нападения стрелять в воздух. Мне было несказанно горько чувствовать неприязнь собственных земляков, однако, будем справедливы, у них все-таки были веские основания ненавидеть нацистский режим. Британские и американские армии остановили наше контрнаступление в Арденнах и уже приближались к Рейну. Страшные свидетельства беженцев из Восточной Пруссии о насилиях и жестоком обращении с немцами русских распространялись со скоростью пожара. Бомбардировщики союзников каждый день бомбили Берлин. Было совершенно очевидно, что Третий рейх поставлен на колени. И совершенно естественно, что, заметив нашивку с именем «Адольф Гитлер», мои сограждане увидели во мне воплощение той власти, которая их довела до теперешнего положения. Дни, когда люди охотно общались с любым воином дивизии «Лейбштандарт», безвозвратно прошли. Это был горький конец.
Прошедший дождь оставил на голых веточках берез бусинки замерзших капель, и теперь они звенели под легким весенним ветерком и переливались всеми цветами радуги, словно гроздья драгоценных камней. Стояло теплое воскресное утро, первое воскресенье февраля… Ингеборга вызвала няню, чтобы та посидела с ее дочкой, и я с нетерпением ждал приезда любимой женщины, когда возвращался в Альт-Хартмансдорф со своим подразделением после полевых учений. У всех было прекрасное настроение, рекруты пели солдатские песни, как вдруг безмятежное пение прервал чей-то крик ужаса. Все сразу остановились, и один из новобранцев показал в направлении Берлина:
– Унтершарфюрер! Посмотрите!
Прикрывая ладонью от солнца глаза, я посмотрел туда, куда он показывал. Над столицей нависла темная туча.
– Их там не меньше тысячи, – простонал мой солдат.
