– Офицеры.
Признаюсь, я присоединился к его словам. У меня внутри тоже все кипело от ярости. Совсем недавно я водил своих новобранцев на показательную казнь дезертиров, а теперь наши командиры сами бежали впереди всех.
Теперь все, что осталось от подразделения, защищавшего линию обороны, состояло из группы отчаявшихся людей, в которую вошли все способные держать оружие – отставники, старики из «фольксштурма»
[41], мальчишки из «гитлерюгенда». Никаких слов не найти, чтобы описать весь этот хаос.
Пытаясь навести хоть какое-то подобие порядка, я и несколько армейских фельдфебелей приняли командование над уцелевшими солдатами. Совершенно неожиданно для себя я, унтершарфюрер, был вынужден принять на себя командование ротой и отвечать за жизнь 80 человек, среди которых были еще почти дети.
Ночью русские снова предприняли яростную атаку во время проливного дождя, но нам, невзирая на малочисленность и большие потери, удалось удержать свои рубежи. К сожалению, поспать никому особенно не удалось из-за постоянных перестрелок. У нас заканчивалось довольствие, из еды оставался только крайне скудный неприкосновенный запас. Все солдаты были близки к тому, чтобы просто рухнуть от усталости. Затем на рассвете нам сообщили новость, самую горькую из всех возможных. Рядом атакующими были немецкие солдаты под руководством Зейдлица
[42], перешедшие на сторону русских.
Под ураганным огнем нам пришлось отступить в третью, последнюю линию обороны. Окопы, глубиной не более метра, давали слабое укрытие, поэтому на равных промежутках были выкопаны индивидуальные окопы, дававшие дополнительную защиту. Мы раздали фаустпатроны, и в эту минуту появились русские пикирующие бомбардировщики. Бомбы с воем летели к земле и с пугающей точностью ложились в цель. Я укрылся в стрелковой ячейке, и вдруг мне пришла в голову страшная мысль, что если бомба попадет в окоп, то я буду похоронен заживо. В эту минуту я вновь вспомнил давно забытые молитвы.
Наконец штурмовики улетели, и сражение продолжалось. В грохоте боя послышался рев танковых моторов. Я выглянул через бруствер своего окопа. Примерно в 300 метрах от меня береза содрогалась от близких разрывов. В поле зрения появился танк «Иосиф Сталин». Со своим 122-мм орудием этот самый тяжелый советский танк должен был пробить брешь в нашей обороне, в которую потом бросились бы более скоростные Т-34. Я схватил фаустпатрон («панцерфауст») и снял пусковой механизм с предохранителя. До этого момента я всего лишь пару раз стрелял из этого оружия, да и то только на учениях, поэтому вовсе не был уверен, что смогу попасть в приближающийся танк. Сердце взволнованно стучало в груди, и его биение отдавалось в висках ударами молота. Я склонился к прицелу, устанавливая фаустпатрон для стрельбы на дистанции 60 метров
[43]. Стальной левиафан приближался, сухой лязг его гусениц заглушал гул двигателя. Мой палец лег на спусковой крючок, я затаил дыхание, чтобы успокоиться, и стал ждать, когда стальной монстр окажется в пределах досягаемости.
Из индивидуального окопа в 50 метрах слева от меня поднялось облако белого дыма.
Вот проклятье! У новобранца сдали нервы, и он произвел выстрел из «панцерфауста» слишком преждевременно. Ракета вылетела из окопа, но взорвалась в 10 метрах от цели. Вражеский танк резко замер. Затем двигатель взревел, заскрежетала коробка передач – это перепуганный механик-водитель включил задний ход. Спустя минуту командир экипажа принял решение продолжить продвижение к нашей линии обороны, только на этот раз слева от меня и вне пределов досягаемости моего оружия. Уверенности экипажу тяжелого танка придавало прибытие на поле боя нескольких Т-34. Вражеская машина двинулась в направлении окопа, откуда один из моих новобранцев вел огонь из пулемета. Танковое орудие выплюнуло сноп огня, и снаряд практически сразу взорвался в наших окопах. Обстрел из танковых орудий вызвал панику в наших рядах. Бронированные чудовища приблизились к нашим окопам и принялись утюжить их. От криков солдат, которых давили гусеницы многотонных машин, кровь застывала в жилах. В ужасе мы все бросились в тыл, оставив на произвол судьбы наших раненых.
Пробираясь через лес, я наткнулся на лежащего у древесного ствола того самого новобранца с васильково-синими глазами. Он получил ранение в ногу. Впрочем, теперь это уже нельзя было назвать его ногой. Она была вывернута под каким-то немыслимым углом и держалась на нескольких сухожилиях, верхняя часть бедра попросту была вырвана. Лицо молодого солдата было мертвенно-бледным и блестело от бисеринок пота. Он поднял руку, привлекая мое внимание.
– Унтершарфюрер Бартман, это вы?
Я опустился рядом с ним на колени.
– Да, да, малыш… Это я, Бартман.
– Господин унтершарфюрер, – обратился ко мне раненый слабым голосом. – У меня к вам просьба…
Еще до того, как он сказал, я уже понял, о чем юноша хочет меня просить. Внутри у меня все сжалось.
Жизнь уже покидала его тело, слезы появились у него на глазах. Очевидно, он ужасно страдал. Солдат еле слышным шепотом попросил:
– Пожалуйста… пристрелите меня.
Дрожащими пальцами я расстегнул кобуру, сжал рукоять пистолета, однако не смог его достать. Безусловно, это был акт милосердия, но я не смог своими руками лишить жизни храброго юношу. Вокруг сквозь заросли продирались люди, охваченные паникой, – рухнула последняя линия нашей обороны. Я вытер лицо молодого солдата бинтом и оставил его лежать под деревом. Я молил Бога, чтобы он тихо умер от потери крови еще до того, как его найдут русские…
Глава 27
История трех генералов
Горстка выживших солдат полка «Сокол» и несколько бойцов-ополченцев увязались за мной, надеясь, что я, благодаря своему боевому опыту, смогу их спасти. Я повел их в Бризен, крупный транспортный узел на железнодорожной линии Берлин – Франкфурт-на-Одере. Естественно, во время нашего перехода не раздавалось солдатских песен. Последние надежды на победу умерли в наших сердцах. Большинство ополченцев и молодых призывников, оказавшихся под моим началом, были жителями Берлина и его пригородов, и на их лицах я читал непреодолимое желание вернуться домой до того, как жестокий молох войны уничтожит наш прекрасный город.
