Придя к этим решениям и начав их осуществление, верховный правитель отдал приказание переместить его эшелоны и мой штаб в Красноярск.
7
8 декабря вечером поезд моего штаба после долгих задержек пришел на станцию Тайга, где с утра уже находились все пять литерных эшелонов верховного правителя. У семафора стоял броневой поезд 1-й Сибирской армии, к самой станции была стянута егерская бригада этой же армии, личный конвой генерала Пепеляева, и одна батарея. В вагоне адмирала находились целый день оба брата Пепеляевы – генерал, приехавший из Томска, и премьер-министр – из Иркутска.
Когда я пришел к верховному правителю с докладом всех подготовленных распоряжений по выполнению принятого плана, то нашел его крайне подавленным. Пепеляевы сидели за столом по сторонам адмирала. Это были два крепко сшитых, но плохо скроенных, плотных сибиряка; лица у обоих выражали смущение, глаза опущены вниз – сразу почувствовалось, что перед моим приходом велись какие-то неприятные разговоры. Поздоровавшись, я попросил у адмирала разрешение сделать доклад без посторонних; Пепеляевы насупились еще больше, но сразу же ушли. Верховный правитель внимательно, как всегда, выслушал доклад обо всех принятых мерах и начал подписывать заготовленные приказы и телеграммы; последним был приказ реорганизации 1-й Сибирской армии в неотдельный корпус.
Адмирал поморщился и начал уговаривать меня отложить эту меру, так как она может-де вызвать большое неудовольствие, даже волнения, а то и открытое выступление.
– Вот, – добавил он, – и то мне Пепеляевы уж говорили, что Сибирская армия в сильнейшей ажитации и они не могут гарантировать, что меня и вас не арестуют.
– Какая же это армия и какой же это командующий генерал, если он мог дойти до мысли говорить даже так и допустил до такого состояния свою армию! Тем более необходимо сократить его. И лучший путь превратить в неотдельный корпус и подчинить Войцеховскому.
Верховный правитель не соглашался. Тогда я поставил вопрос иначе и спросил, находит ли он возможным так ограничивать права главнокомандующего, не лишает ли он этим меня возможности осуществить тот план, который мною составлен, а адмиралом одобрен.
– А я не могу допустить генерала, который хотя и в скрытой форме, но грозит арестом верховному правителю и главнокомандующему, который развратил вверенные ему войска, – докладывал я, – иначе я не могу оставаться главнокомандующим.
Все это сильно меня переволновало, что, очевидно, было очень заметно, так как адмирал Колчак стал очень мягко уговаривать пойти на компромисс; здесь он, между прочим, сказал, что оба Пепеляева и так уже выставляли ему требование сменить меня, а назначить главнокомандующим опять генерала Дитерихса.
Я считал совершенно ненормальным и вредным подобное положение и доложил окончательно, что компромисса быть не может.
– Хорошо, – согласился адмирал, – только я предварительно утверждения этого приказа хочу обсудить его с Пепеляевыми. Это мое условие.
Через несколько минут оба брата были позваны адъютантом, и две массивные фигуры вошли, тяжело ступая, в салон-вагон.
Приказ о переформировании 1-й Сибирской армии в неотдельный корпус произвел ошеломляющее впечатление. Сначала Пепеляевы, видимо, растерялись, но затем генерал оправился и заговорил повышенным, срывающимся в тонкий крик голосом:
– Это невозможно, моя армия этого не допустит…
– Позвольте, – перебил я, – какая же это, с позволения сказать, армия, если она способна подумать о неисполнении приказа. То вы докладывали, что ваша армия взбунтуется, если ее заставят драться под Омском, теперь – новое дело.
– Думайте, что говорите, генерал Пепеляев, – обратился к нему резким тоном, перебив меня, адмирал. – Я призвал вас, чтобы объявить этот приказ и заранее устранить все недоговоренное, – главнокомандующий считает, что эта перемена вызывается жизненными требованиями, необходима для успеха плана и без этого не может нести ответственности. Я нахожу, что он прав.
Министр Пепеляев сидел, навалившись своей тучной фигурой на стол, насупившись, тяжело дышал, с легким даже сопением, и нервно перебирал короткими пальцами пухлых рук. Сквозь стекла очков просвечивали его мутные маленькие глаза, без яркого блеска, без выражения ясной мысли; за этой мутью чувствовалось, что глубоко в мозгу сидит какая-то задняя мысль, – засела так, что ее не вышибить ничем – ни доводами, ни логикой, ни самой силой жизни. После некоторого молчания министр Пепеляев начал говорить, медленно и тягуче, словно тяжело ворочая языком. Сущность его запутанной речи сводилась к тому, что он считает совершенно недопустимым такое отношение к 1-й Сибирской армии, что и так слишком много забрал власти главнокомандующий, что общественность вся недовольна за ее гонение…
– Так точно, – пробасил Пепеляев, – моя армия считает, что главнокомандующий идет против общественности и преследует ее…
– Что вы подразумеваете под общественностью? – спросил я его.
– Ну вот, хотя бы земство, кооперативы, Закупсбыт, Центросоюз, да и другие.
– То есть вы хотите сказать – эсеровские организации. Да, я считаю их вредными, врагами русского дела.
– Позвольте, это подлежит ведению министра внутренних дел, – обратился ко мне, глядя поверх очков, министр. – Разрешите, ваше высокопревосходительство, снова выразить мне, – заговорил он, грузно повернувшись на стуле к верховному правителю – то, что уже докладывал: вся общественность требует ухода с поста генерала Сахарова и замены его снова генералом Дитерихсом, а я, как ваш министр-председатель, поддерживаю это…
– Что вы скажете на это? – тихо спросил меня адмирал.
Я ответил, что не могу позволить, чтобы кто-либо, даже премьер-министр, вмешался в дела армии, что недопустима сама мысль о каких-либо давлениях со стороны так называемой общественности; вопрос же назначения главнокомандующего – дело исключительно верховного правителя, его выбора и доверия.
– Тогда, ваше высокопревосходительство, освободите меня от обязанности министра-председателя. Я не могу оставаться при этих условиях! – тяжело, с расстановкой, но резко проговорил старший Пепеляев.
Верховный правитель вспыхнул. Готова была произойти одна из тех гневных сцен, когда голос его гремел, усиливаясь до крика, и раздражение переходило границы; в такие минуты министры его не знали, куда деваться, и делались маленькими-маленькими, как провинившиеся школьники. Но через мгновение адмирал переборол себя. Лицо потемнело, потухли глаза, и он устало опустился на спинку дивана.
Прошло несколько минут тягостного молчания, после которого верховный правитель отпустил нас всех.
– Идите, господа! – сказал он утомленным и тихим голосом, – Я подумаю и приму решение. Ваше превосходительство! – обратился он, некоторой даже лаской смягчив голос. – Этот приказ подождите отдавать, о переформировании 1-й Сибирской армии, а остальные можно выпустить.
Через несколько часов было получено известие о вооруженном выступлении частей Сибирской армии в Новониколаевске. Там собралось губернское земское собрание фабрикации периода керенщины, состоявшее поэтому тоже из эсеров; вызвали они полковника Ивакина и совместно с ним выпустили воззвание о переходе полноты всей государственной власти к земству и о необходимости кончить Гражданскую войну.
