И дальше, уже в конце книги, Франкл пишет слова, которые показывают, что и страдание – не напрасно, что и оно способно сделать человека свободным: «…однажды для каждого освобожденного наступает день, когда он, оглядываясь на все пережитое, делает открытие: он сам не может понять, как у него хватило сил выстоять, вынести все то, с чем он столкнулся. И если было время, когда свобода казалась ему прекрасным сном, то наступает и время, когда все пережитое в лагере он вспоминает, как кошмарный сон. И главным его достижением становится то несравненное чувство, что теперь он уже может не бояться ничего на свете, кроме своего Бога».
Почему Божий суд страшный?
В фильме Тарковского «Андрей Рублев» есть такая сцена: в артели иконописцев произошла размолвка. Надо церковь расписывать, сцену Страшного суда писать, как и положено, на западной стене храма, а главный иконописец – Андрей Рублев – по непонятной причине забастовал, не хочет Страшный суд писать.
Его соработник по артели Даниил Черный уговаривает:
– Ты что, Андрей, с ума выжил? Ведь еще в Москве обо всем договорились – что и где на стенах будет. Сам великий князь сказал, что хорошо!
– Да не могу я писать, – отвечает Андрей.
– Эх, какое время теряем, – сокрушается Даниил, – время ведь сейчас теплое, сухое. Слушай, Андрей, а грешников, кипящих в смоле, ведь как звонко можно написать… Эх, мороз по коже! Ведь я такого беса придумал! Дым из носа, глаза…
Но Андрей стоит на своем:
– Не могу я это писать. Противно мне. Понимаешь? Народ не хочу распугивать. Пойми, Данила.
Тогда Даниил приводит свой самый сильный аргумент:
– Опомнись! На то и Суд страшный. Ведь не я это придумал.
По фильму не слишком ясно, чем именно кончается спор. Мы видим только, как младший артельщик Фома собирает свои краски и уходит в соседний городок – тамошний храм расписывать. Уходит он писать Страшный суд, тот самый, который Рублев так и не решается изобразить.
Однако было бы ошибкой в этой сцене видеть Андрея Рублева как некоего гуманиста, борца за права человека-грешника. Это совсем не соответствует природе Рублева. Его сомнение и его вопрос в другом: каким образом любовь может соединяться со страхом? Тарковский очень точно видит и показывает здесь внутреннее сопротивление христианина самой идее страха. Тем более такого христианина, который в скором времени напишет свою знаменитую икону Троицы.
Ведь что главное в иконе Святой Троицы? Согласие и великая любовь к Другому, которая видится в каждом Ангеле, в их наклоне головы, в их молчаливом внимании, с которым средний Ангел – Сын – глядит на Отца, на его благословляющий жест, а Отец передает этот взгляд третьему – Святому Духу, который и должен исполнить благодатью Чашу. Третий смотрит на Чашу и видит, что она наполняется кровью Сына. Но это жертва всех троих – единого Бога. Нужно согласие всех троих, Святой Троицы, чтобы пойти на такую жертву, которая преодолеет, преобразит тот страх, который появился еще у Адама. Нужны согласие и великая любовь к человеку, чтобы история мира пошла после этого иначе. В иконе Рублева есть чудо любви. Это жертвенная любовь, которая благословляет Сына прийти на землю и спасти человека.
Как же эту любовь совместить со Страшным судом? Не смог этого сделать Андрей Рублев, и не только в фильме, но и в своей реальной жизни; мы знаем, что Рублев написал фрески Страшного суда во Владимирском Успенском соборе, но не как мучение грешников, кипящих в смоле, а как собрание святых, которые встречают этих грешников, то есть нас, в последний день мира.
Точно так же напишет фрески Страшного суда спустя сто лет после Рублева и другой известный иконописец – Дионисий, в соборе Ферапонтова монастыря в Вологодской области. У него также Суд – это собрание апостолов и святых, это встреча, нет там никакого страха.
В православном календаре есть одно воскресенье, которое называется Неделя о Страшном суде, или Неделя мясопустная. В это воскресенье читается Евангелие от Матфея (25: 31–46), где говорится о том, как Сын Человеческий призовет к себе все народы и поставит избранных людей по правую руку от себя, а других – по левую руку. По правую руку будут поставлены те, кто сделал добро другим людям – накормил, одел, напоил жаждущих, принял странников, посетил тех, кто оказался в болезни или в тюрьме. Те, кто избран стоять по правую руку, очень удивлены такому повороту событий, и еще более удивлены они объяснению, которое слышат от Христа: так как вы сделали это одному из сих братьев Моих меньших, то сделали Мне (Мф. 25: 40). Все, кто страдает, голоден и холоден, кто болен или в тюрьме, – все они как братья Христу. Здесь решающим будет слово братья, так Христос переживает боль братьев своих меньших.
А те, кто поступил не так, кого Господь поставил по левую руку, – они не разглядели в других людях братьев Христа – образ Божий в человеке. Так как вы не сделали этого одному из сих меньших, то не сделали Мне (Мф. 25: 45), заключает Христос.
Логика, конечно, здесь непростая. Правыми, то есть теми, кто по правую руку, праведниками, оказываются те, кто не судит людей по их правоте или неправоте, кто не берет на себя роль судьи. Не важно, какого человека ты встретил на пути – доброго или злого, преступника или больного, но ты встретил того, кто нуждается в милосердии. А значит, ты встретил Сына Человеческого, Христа. Суд тебе не дан, а вот милосердие – свое милосердие! – ты можешь проявить. И если найдешь в себе такое милосердие, то Господь возьмет тебя в жизнь. Сложная логика, не человеческая. Но нам хочется больше быть справедливыми, чем милосердными. Нам кажется, что задача человечества (и наша личная) – построить справедливый мир.
И вдруг оказывается, что Божий суд определяет, чего в тебе было больше – справедливости или милосердия и жить тебе или не жить после этого. И все же Божий суд не есть страшный. Ведь как может действовать со страхом Тот, Кто Сам принес милосердие и изгнал страх? Нет этого страха в евангельском повествовании. Нет его и в названии Суда.
Несколько лет назад мне пришлось заниматься древними византийскими рукописями (лекционариями Нового Завета), и одной из задач проекта было исследовать древнюю календарную систему. И тогда я узнал, к своему изумлению, что в византийском календаре, как и в греческом, до сих пор это воскресенье (Неделя о Страшном суде) называется просто – мясопустное. Более того, в древних славянских календарях это воскресенье тоже называлось только мясопуст. А где же страх?
Непонятно, как сама идея того, что Суд – страшный, возникла на Руси. Во всех европейских языках (за исключением родственных нам болгарского и сербского) Суд не страшный, а последний. Есть варианты: Суд – это День Господа, или Младший день – то есть новый день, самый последний, после которого уже не может быть ничего старого, так в немецком языке. Даже в греческом языке, с которого переводили богослужебные тексты на славянский, этот день назывался «имера тис крисис» – «день кризиса», что и есть «день суда».
Также в названии этого дня на других языках подчеркивается момент встречи. А встреча с Господом – это всегда и радость, но и суд. Именно поэтому русские мастера-иконописцы подчеркивали не мучение грешников, а момент встречи со святыми и со Христом, момент вхождения в Царство Божие. Так что восклицание соработника Андрея Рублева Даниила Черного «На то и Суд страшный. Ведь не я это придумал» оказывается на поверку малоубедительным.
