– Да.
– Если он узнает…
– Вы будете осведомлять только меня… И о Хайнесе, – сказал Кроне, – и о Карле Эрнсте.
При имени Хайнеса Отто стало жутко. Он слишком хорошо представлял себе, насколько опасно вызвать неприязнь силезского группенфюрера. Достаточно было Хайнесу заподозрить Отто в двойной игре, и… А Карл Эрнст?! Этот ни в чем не уступит Хайнесу. Нет, такая игра может обойтись слишком дорого!
– А если… я откажусь?
– Откажетесь?..
Тонкие пальцы Кроне начали листать бумаги, вшитые в папку.
Отто понял: компрометирующие документы – далеко не самое страшное, чем его держат в руках.
– Вы меня не так поняли, – поспешно пробормотал он.
– Я знаю, что вы нуждаетесь в деньгах… – Теперь голос Кроне звучал сухо и деловито. – Мы располагаем неограниченными средствами. Но ни одного пфеннига мы не бросаем на ветер!
…Когда черный лимузин высадил Отто где-то в темном переулке, он несколько минут стоял, сняв фуражку и жадно вдыхая прохладный воздух ночи. Только теперь, очутившись на безлюдных улицах спящего города, он почувствовал, до какой степени утомлен пережитым страхом. Хотелось лежать в полной тишине и не думать. Главное – ни о чем не думать!..
Ступая на цыпочках, он прошел в свою комнату рядом с комнатой Эрнста. Когда Отто уже лежал в постели, ему показалось, что за стеной слышны голоса.
Прислушался.
Да, там действительно говорили.
Отто напряг слух: вероятно, мальчишка тоже недавно явился и мать ласково выговаривает своему любимцу. Нет, второй голос был тоже мужским. Неужели отец? Небывалый случай! Однако нет, это не скрипучий голос отца.
– Мне показалось, что кто-то прошел по коридору, – проговорил незнакомый голос.
– Глупости, тут некому быть! – уверенно ответил Эрнст. – Этот бездельник Отто редко ночует дома.
Отто закурил и посмотрел на стенку, словно ища более тонкого места. Некоторое время за нею царило молчание.
Снова заговорил гость:
– Отец злится на меня после сделки с сукном. Твой братец стоил ему слишком дорого.
Отто прижал ухо к шершавой бумаге обоев.
– Дешевле никто не устроил бы ваше гнилье, – сказал Эрнст.
– Дешевле! А ты знаешь, что он проделал? Я не хотел тебе говорить – все-таки он твой брат…
– Об этом можешь не беспокоиться!
«Вот мерзавец»! – подумал Отто. То, что он услышал дальше, заставило его сесть в постели.
– Он прислал к отцу свою француженку. Она притащила записку о том, что если мой родитель тут же не выплатит изрядную сумму, то впредь не будет принята ни одна партия.
– Вот гусь! – Эрнст расхохотался.
– Записку отец взял, но денег не дал и сказал, что если что-нибудь случится с его сукном, то он представит эту записку куда следует.
– Твоему старику, видно, палец в рот не клади.
– О, он у меня бодрячок! Но самое забавное дальше: старикан не упустил курочку твоего Отто.
Отто уронил окурок между стеной и постелью.
– Врешь!
– Папаша сказал ей, что предпочитает истратить деньги на нее, а не на армейского хлыща!
Там, за стеною, оба прыснули смехом.
Отто вскочил с постели. Он просто жалкий простофиля по сравнению с этими предприимчивыми сопляками. Вот, оказывается, как нужно жить!
Он остановился перед столом, на котором стояла фотография Сюзанн. Она ищет Эльдорадо?
По мере того как он размышлял, все становилось простым и цинически ясным. Как будто у него теперь тоже нет своего Эльдорадо? А Кроне с кассой гестапо? Отто получит свое из сейфов господина Гиммлера!
Успокоившись, он закурил и прилег на постель.
Через несколько минут послышалось его ровное дыхание.
Отто спал спокойно, как человек, у которого нет причин видеть дурные сны.
17
Испытание Тельмана продолжалось сорок семь дней.
Сорок семь дней – в каменной норе, где не было ничего, кроме койки и параши, где нельзя было встать, так как свод нависал над головой на высоте полутора метров; в норе, не доступной ни малейшему звуку, так как даже тюремщики в коридоре ходили на войлочных подошвах; в норе, лишенной всякого света, даже искусственного. Фонарь изредка вносили в камеру, чтобы дать Тельману возможность прочесть фальшивки, сфабрикованные в гестапо под видом писем от родных. В первом же письме якобы старик-отец сообщал Тельману о казни нескольких коммунистов. В письме были подобраны имена тех товарищей, о смерти которых заключенные знали еще до того, как Тельмана «спустили в мешок». По мнению Кроне, это должно было внушить Тельману веру в подлинность писем и доверие к следующей записке, состряпанной от имени жены. Роза, так же как отец, умоляла Тельмана прекратить сопротивление. В доказательство его бессмысленности она сообщала об измене нескольких партийных друзей Тельмана, будто бы отрекшихся от своего дела, от партии и даже перешедших на службу к нацистам.
«Во имя нашего мальчика, во имя всего нашего будущего, твоей и моей жизни умоляю тебя, Тэдди: довольно, довольно! Это бессмысленно. Мы все это поняли, и мы все умоляем тебя об одном: вернись…»
И, наконец, «добрый» тюремщик однажды, будто тайком от начальства, подсунул Тельману вместе с фонарем фальшивый номер «Роте фане». Там было напечатано средактированное в гестапо «Решение Исполкома Коминтерна о прекращении подпольной борьбы германской компартией и роспуске ее ЦК». «Роте фане» сообщала, что было достигнуто соглашение с Гессом об амнистировании коммунистов и об освобождении их из концлагерей и тюрем. И на полях газеты было нацарапано: «Дай им это слово, Эрнст, – и ты будешь свободен. Пока они держат свое слово: я на свободе. Ждем, ждем тебя».
Почерк приписки был срисован гестаповскими графиками с перехваченной записки без подписи. Номер «Роте фане» отпечатали по приказу Геринга в одном экземпляре в типографии гестапо.
Но ничто не помогало – ни поддельные «письма родных», ни сфабрикованный в гестапо фальшивый номер «Роте фане». Тельман не читал этих записок; он даже не взглянул на «Роте фане»; он знал им истинную цену. Он не отвечал и на вопросы следователя.
На сорок восьмые сутки тюремный врач, под наблюдением которого происходило искусственное питание Тельмана, отказавшегося принимать пищу, заявил, что не ручается больше ни за один день его жизни. Заключенный может умереть от отсутствия движения и от недостатка кислорода.
Геринг приказал вызвать этого врача.
– Что вы выдумали?! – крикнул он. – Человек, которого кормят, не может умереть!
– К сожалению, экселенц, может.
– Если бы вы сказали, что он сходит с ума, я бы вам поверил.
