Меня это вполне устраивает — спасибо перестройке и гласности! В те годы было снято немало фильмов, показавших будничную жизнь первого в мире социалистического государства без прикрас и глянца. Так что можно без малейших проблем выяснить, какой стиль одежды и поведения особенно порадует Пахомыча.
Вот и сейчас я прекрасно знала, что делать.
— Ну, за успех! — произнесла я нараспев, улыбнулась, молодецки опрокинула в себя рюмочку, а потом захихикала:
— Ух ты! Ядреное пойло!
Потом занюхала коньяк рукавом и тряхнула головой так, чтобы застучали висюльки на огромных фиолетовых клипсах из пластика (где я их откопала — это отдельная история). После этого неторопливо встала с кресла, лениво сняла псевдолеопардовый плащик и повесила его на спинку стула, оставшись в черной мини-юбке, сетчатых колготках, туфлях на высоченных каблуках и цветастой кофте с короткими рукавами и огромным вырезом. Макияж, до боли напоминающий боевую раскраску индейцев племени сиу, разумеется, тоже полностью соответствовал образу. Честно говоря, не понимаю, зачем девушки восьмидесятых годов добровольно красились столь жутким образом и надевали на себя этот ужас, но, если верить тогдашним фильмам, все было именно так. Да и Пахомыч явно ловил дикий кайф от моего кошмарного облика.
На ходу сбрасывая туфли, я направилась к большому кожаному дивану и уселась на него, поджав под себя ноги.
Пахомыч затянулся сигарой, очень довольный происходящим.
— Че, совсем достали уроды? — сочувственно спросила я.
Наши с ним кабинетные посиделки всегда начинались с сеанса словесной психотерапии, плавно переходящего в массаж — жесткий, но без нанесения мне телесных повреждений. Когда Пахомыч немного успокаивался, то наваливался на меня как медведь и делал то, ради чего, собственно, и вызывал. Поза не менялась никогда; точнее, для каждого места встречи существовала своя собственная поза, абсолютно неизменная.
— Угу, — ответил он. — Не жизнь, а темный ужас. Никакого просвета. Вообще никакого.
— Че так? — в этом месте мне, согласно имиджу, следовало закурить, что я и сделала. Естественно, не сигару, а ментоловую сигарету. Пэтэушницы восьмидесятых от них были без ума.
— Зажимают, — бросил Пахомыч сквозь зубы, а затем обозвал обидчиков парой нелестных и нецензурных эпитетов.
— Кто посмел тебя обидеть, солнышко? — промурлыкала я с сочувствием, смешанным с удивлением. Ответ я, пожалуй, знала, но правила игры есть правила игры.
— Кто-кто?! Дед Пихто! — рассердился он. — Ты как маленькая, честное слово! Государство родимое зажимает! Кто еще?! Разве не видишь, что творится?
Я пожала плечами:
— Не-а, не вижу. Я девушка простая, в ваших хитростях не разбираюсь.
— Дура ты, Ника, — снисходительно проговорил он. — Думать иногда полезно даже таким, как ты. Если корову без конца доить, какое-то время молока будет хоть залейся, но потом она таки сдохнет.
— Что, ввели этот… как его… прогрессивный налог? — осведомилась я, старательно наморщив лоб.
— Типун тебе на язык! Только этого не хватало!
— Что же тогда? А-а-а! Откаты выросли?
— Холодно! Не угадала! — Вы не поверите, но его действительно занимал этот разговор, он не чувствовал ни фальши, ни идиотизма ситуации. — Наоборот, сейчас затишье какое-то. Большие шишки все важные вопросы перекидывают на потом — велят приходить через неделю или через месяц. А дела стоят! Страшно шаг лишний сделать — вдруг за него-то и спросят?
— Па-анятно. Да, невесело, — я щелчком пальца стряхнула пепел. — Тогда, может, отдых себе устроишь? Съездишь к теплому морю на пару недель, а тут все как раз утрясется.
— Ага! — Пахомыч опять нецензурно выругался. — Уеду на юга, понежусь под солнышком, местных девок потискаю. А когда вернусь — узнаю, что весь бизнес в мое отсутствие отжали!
— М-дя… — я изобразила, что всерьез задумалась. — Слушай, а че ты так за бизнес цепляешься? У тебя денег хватит не только внукам, но и правнукам. Еще останется, чтобы прикупить футбольную команду — победителя Лиги Европы — или лучшую конюшню «Формулы-1». Продай бизнес к чертовой матери и уезжай в Европу. Или в Штаты. Живи в свое удовольствие, отдохни по-человечески.
— Сейчас бизнес за настоящие деньги не продашь, — он скривился. — За бесценок только. А мне жалко! Столько лет в него вбухал, столько сил… И уезжать мне некуда. На Западе уже не развернусь: возраст не тот. Да и правил местных не знаю… А безделье не по мне. Видел, как люди — и очень толковые! — от безделья за месяц спекались. Нет уж! Где родился — там и помру. И будь что будет.
М-дя, если уж Пахомыч заговорил о смерти — ситуация и впрямь кирдык. Ну ниче, на каждый кирдык у нас найдется кое-что с винтом. Тяжелую артиллерию я использовала лишь в самых крайних случаях. Похоже, сейчас время для нее как раз пришло.
— Да, дела, — вздохнула я, затушила сигарету и достала из декольте пластинку жвачки. Шурша изо всех сил, освободила ее от фольги и засунула в рот. Немного пожевала, выпустила пару пузырей и сочувственно произнесла: — Эх, судьба — индейка, а жизнь — копейка! Тоскуешь небось по Госснабу-то? Все тихо-мирно, зарплата огромная, служебный автомобиль, служебная дача, жрачки хоть завались в спецпайках…
— В заказах, — поправил он сурово. — В заказах была жрачка. Действительно, хоть завались: икра черная и красная, балык осетровый и мясной, чай — не грузинский, а индийский, со слоном, самый настоящий! — масло сливочное «Вологодское». Финский плавленый сыр «Виола» в пластиковой коробочке. Шпроты — да не такие, как сейчас, не химические, а по-настоящему копченые. А вот сыр был так себе — даже сегодня в обычном супермаркете в России можно получше найти… Разумеется, такие шикарные заказы не всем продавали, а только тем, кто перед советской властью отличился — госснабовцам, например.
— Кру-уто! — восхищенно пропела я и еще раз чпокнула жвачкой. Но он не повелся.
— Не круто! — отрезал Пахомыч. — Потому и не хочу я туда. В совок то есть. Ты его не застала, вот и не знаешь, что это было. Если совсем коротко — потолок в два шестьдесят пять, а больше ни-ни. Зарплаты, премии, пенсия — все о себе узнаешь в тот день, когда в институт поступаешь. Хочешь режь, хочешь куй — ничего не изменишь. Путь наверх только один — по партийно-комсомольской линии. То есть не совсем, конечно: если ты знаменитый ученый, или спортсмен, или там актер-режиссер, власти могли иногда смотреть сквозь пальцы на твою несоветскую жизненную позицию. Но талантливых людей мало. А что было делать таким, как я? В науках — ноль, в искусстве — ниже ноля, для спорта грыжей не вышел. Вот и приходилось строить из себя идейного комсомольца, верного ленинца — чтоб эта сволочь сгнила в своем хрустальном гробу! Врать друзьям, врать коллегам, врать начальству. Черное называть белым, в упор не замечать очевидного, придуриваться. Себя-то не обманешь, конечно, и такая тоска брала — слов нет никаких. Хотели-то люди тогда того же, что и сейчас, — денег побольше, дом хороший, телок. А заработать можно было только ложью — она позволяла почти безнаказанно воровать у народа. Что делать оставалось? Лгали, воровали — и на богатую жизнь себе и близким зарабатывали. Но тяжело это было — говорить одно, думать другое, делать третье. Многие спивались — и на высоких должностях тоже, — потому что не выдерживали постоянной лжи.
