Аленушка утихла, врач возвращает мне телефон, смахивая со лба потную челку. Он больше не выглядит импозантным: халат помят, две верхние пуговицы оторваны, глаза растерянные. Теперь он больше похож на местного пациента, который играет врача.
— Не давайте тут никому телефон. Это психиатрическая больница, а не переговорный пункт.
— Простите.
Врач быстро и как-то обиженно уходит. Наверное, в свой 15-й кабинет.
— Забери свою подачку, я к ней не притронусь! — шипит мать.
Спектакль окончен. Гаснет свет. И многоточий больше нет.
— Ну, отдашь кому-нибудь, санитаркам, девочкам. — Я пожимаю плечами и собираюсь уходить. — Теперь в субботу приду. Если что надо, ты врачу скажи, а я ему буду позванивать.
— В какую субботу? Ты издеваешься? Забери меня отсюда сейчас же! Кому говорю! Я здорова! Знаешь, каково это — жить среди психов? — Она кивает на оранжевые носки. — Они и ночью не спят! Я хочу домой! Я спать хочу! Иди к нему, выпиши меня!
Я отвожу глаза, говорю твердо:
— Я теперь в субботу приду! — и быстро, не оглядываясь, иду к двери.
В спину мне летит нестройный хор голосов:
— Сволочь! — это мать.
— Ты красивая… — женщина-мумия.
— Сигареты принесла? — Щербатый рот.
После беседы с врачом выхожу на улицу, залитую солнечным светом, и вдыхаю свободу полной грудью.
В список необходимых вещей на субботу сразу после сока, печенья, пластиковой чашки и очков дописываю сигареты для Щербатого рта. А вдруг ее никто не навещает?
Барто
Есть такие люди —
Им все подай на блюде!
Это Агния Барто. Но это про мою маму.
Она всю жизнь прожила в глухом убеждении, что люди вокруг существуют для того, чтобы решать ее проблемы.
Она никогда не боялась обременить собой. Наоборот, делала это легко, даже с вызовом. Сделай это для меня, тебе что, жалко, что ли?
И люди делали. Многие просто не умеют говорить «нет». А те, кто решался на отказ, попадали в черный список неблагодарных сволочей.
Мама и сама делала людям много добра, но не безвозмездно. Ее добро облагалось пожизненным налогом вечной благодарности.
— Он отказался везти меня на дачу, старый дурак, — сердилась мама.
— Ну, может, он занят? — пыталась я защитить неизвестного мне старого дурака.
— Он так и сказал. Когда же он просил меня захватить ему стройматериалы на «Газели» и я все организовала, я почему-то была не занята!
— Да, но это было пять лет назад, и тебе было по пути! — вспоминаю я давнюю историю.
Но у услуг, оказанных мамой, нет срока давности. Вчера или полвека назад — будь добр отдать долги.
— Люди — неблагодарные сволочи, — выносит мама диагноз всему поколению. — А этот старый дурак вдвойне. Пусть только попросит меня о чем-нибудь… — добавляет мстительно.
Для мамы просить — это ненапряжный полезный навык. Положительный глагол. Просить, дышать, есть, пить — обычные рутинные жизненные действия.
Я — другая. Я — ее антипод, потому что ненавижу просить. И дело не в заносчивой гордости. Я просто считаю, что никто никому ничего не должен, поэтому если я что-то прошу, то должна заплатить. Услугой, деньгами, своим расположением. Образно говоря, я предпочитаю сделать сама, чем «покупать» чужое одолжение.
И вопрос не про проблемы с делегированием. Здесь другое — глубинное стремление к самодостаточности.
Я наняла для мамы сиделку по имени Валентина. Ей пятьдесят шесть лет, но она бодра и подвижна, и возраст бледнеет перед активным характером и девичьей непосредственной улыбкой.
Валентина недавно похоронила отца, за которым ухаживала пять лет. При этом она с радостным смирением согласилась на эту работу: во-первых, дополнительный заработок, во-вторых, руки-то помнят.
Отец Вали долго и мучительно умирал от диабета. Последний год он был совсем плох, не узнавал родных, кричал в голос по ночам, а в редкие минуты просветления плакал в ладони дочери и просил его убить.
Валя из-под полы доставала «Галоперидол»
[4] и колола отцу. Лекарство приносило облегчение всем: папа засыпал, а Валентина наслаждалась тишиной. Вечные стоны отца — тяжелый жизненный фон, от которого хочется сбежать в другую реальность, где твой любимый отец не умирает у тебя на руках, но нельзя. Действие «Галоперидола» заканчивается через четыре часа, и ухающие стоны возвращаются в беспросветную и безрадостную жизнь.
Кто эти люди, настаивающие на запрете эвтаназии? Пусть эти гуманисты, взращенные на искаженных религиозных реалиях, поживут в Валиной квартире хотя бы сутки. Пусть даже не на месте корчащегося в предсмертных судорогах отца, страдающего не столько от физической боли, сколько от собственного существования в статусе обузы, а на месте дочери, которую везде в крошечной однокомнатной квартире преследует молящий о пощаде взгляд отца: «У-у-убе-е-ей!»
Валентина для меня находка. Она живет выше на два этажа и с филигранной мудростью и непробиваемой выдержкой общается с мамой исключительно как с пациентом.
А в этом и сложность.
Мама выглядит как здоровый, только что проснувшийся, но уже уставший человек со слегка замедленной речью. Утреннее, только после сна впечатление создает ежик волос, торчащий клочьями, который не приминается даже после расчесывания, и лицо со «шрамами» — отпечатками подушки, потому что спит она на животе вопреки всем рекомендациям врачей.
Мама говорит медленно и внятно, будто мудрец, декларирующий заповеди. Мне не хватает терпения дослушать ее до конца.
— Мне нужен новый ха…
— Халат. Хорошо. Я куплю.
— Теплый и с по…
— С поясом. Хорошо. Я куплю.
— И пусть эти мужики уйдут, — мать повышает голос, включает барыню-хозяйку.
Мы переглядываемся с Валентиной.
— Мужики? Тут никого нет, — нервничаю я.
— Ты зачем их привела? Они будут ночью душить меня подушкой.
— Мы тут втроем. Здесь нет никаких мужиков. Никто тебя не душит и не убивает, — я раздвигаю руки, желая продемонстрировать матери, что она видит то, чего нет. Раздражение рвется наружу.
— Ты с ними договорилась! — визжит мама. — Вы договорились сделать из меня ненормальную! Валя, скажи ей, она привела мужиков и хочет сделать из меня идиотку! — Мама нервничает, идет пятнами.
Валентина примирительно гладит меня по руке, а потом тихо говорит матери:
