Да, все это так, конечно. Все они у нее недолюбленные. А только… Сама она – разве долюбленная? Если посмотреть назад, если покопаться там, в своем прошлом?
Отец рано умер, она еще совсем маленькой была. А от мамы она потом просто сбежала, поступив в институт. Именно сбежала, потому что мама после смерти отца стала слишком претендовать на общение, возжелав дочерней-материнской близости по самому большому счету. И признавать не хотела того, что нет у дочери средств на оплату этих счетов. Подавай ей близкое общение, и все тут, будто знать не знала о дочерних проблемах с этим общением! А иногда и просто требовала от нее конкретных проявлений любви, не столько ради самой этой любви, сколько для поселкового общественного мнения. «Соня, я прошу тебя, сходи сегодня со мной в кино! И держи под руку, и улыбайся мне, чтобы люди видели! Только надень что-нибудь новое, ради бога, а не эти старые джинсы! Еще подумают, что я тебя плохо одеваю…»
Ни минуты ей мать на одиночество не оставляла, лепилась, как гриб-чага на ствол молодой березе. Ну что, что ей оставалось, кроме побега? Не так уж и нужен ей был этот институт… А точнее сказать, вообще не нужен. Душа оставалась там, на окраине поселка, среди тишины, «музыки ветра», шелеста берез и огромной отцовской библиотеки. Бежала, как загнанный заяц, от всего этого великолепия – лишь бы подальше от матери. Потом долго жила в страхе – никакой почвы под ногами нет, зацепиться не за что. Хорошо, Игорь вовремя подвернулся…
А мама потом умерла – в одиночестве. Помнится, на ее похоронах она совсем не плакала. Могла навзрыд плакать над книжкой, а на похоронах – нет… Не любила она маму, чего уж греха таить. И мама ее не так чтобы уж любила, если честно. Если говорить о настоящей материнской любви. Претендовала – да. Но не любила.
А она своих детей любит, любит! Господи, да тут никакие аналогии даже и близко нельзя проводить! Во-первых, она никогда не мучила их претензиями на любовь. Они, ее девочки, в этом смысле всегда были свободны. А это не так и мало, между прочим. Во-вторых… Да господи, что там перечислять, в‑третьих, да во‑вторых! Если только вспомнить, как она переживала за Мишку, когда та поступала в институт! Конкурс был бешеным, и наняли репетитора, и платили ему огромные для семьи деньги. А сколько ее нервных клеток унесли Сашкины капризы? Девчонка же ни в чем отказа не знает, все получает по первому требованию! А ее последняя выдумка со стриптизом чего стоит? Нет, нельзя ее упрекнуть в нелюбви к детям! Да и вообще, что еще за «любишь – не любишь», когда им скоро есть нечего будет? Какие такие нежности при нашей бедности?
А может, ей умение любить вообще природой не дано? Как любой среднестатистической матери? Она такая, как все, не лучше и не хуже. И ни в каком психоаналитике вовсе не нуждается. Всю сознательную жизнь терпеть не могла психоаналитиков! Потому что ни у кого нет права рассматривать в микроскоп чужую душу и пытаться распознать в ней, как в крови и моче, качество и количество составляющих частиц, чтоб потом судить, какая ты есть, и обязательно приклеить обидно болезненный ярлык… Детей, видишь ли, я не люблю! Надо, чтобы обязательно психоаналитик мне такой вердикт обозначил! Нет уж, дорогая моя Майя, сама разберусь, не дура…
От налетевшего пыльным ветром раздражения в душе началась сумятица. Чем ближе Соня подъезжала к дому, тем больше возрастала внутри тревожная дрожь, верная спутница последних маетных дней. Поднимала голову, будто победу праздновала – я, я тебе хозяйка! Ишь, расслабилась, в гости съездила! Майя твоя там осталась, а я – здесь, с тобой.
Квартира встретила ее темной прихожей, неуютной тревожной тишиной. Было слышно, как из крана на кухне капает вода, как от сквозняка запели свою тонкую песенку колокольчики музыки ветра. Соня на цыпочках прошла в девчачью комнату, тихо открыла дверь. Машки не было. Странно. Может, и впрямь ее Мишель с собой забрала? Или она у Лизки? Хотя сегодня же суббота, а Надя с Лизкой только в воскресенье должны приехать…
Она долго и безрезультатно нажимала на кнопку звонка у Надиной квартиры, потом медленно вернулась домой. Наверное, все-таки Машка с Мишкой сейчас. Скорее бы уж пришли…
Она вдруг почувствовала, наверное, впервые в своей жизни, как ей плохо одной. Дом не принимал ее, словно она была чужая. Словно оказалась здесь случайной гостьей, оставленной вышедшими на минуту хозяевами.
Забравшись с ногами в свое большое желтое кресло, сделала попытку сосредоточиться. Спокойно, спокойно! Это ее дом. Это ее кресло. Вон там, на полке, ее книги. Сейчас придут девочки. Потом… Потом мы будем ужинать…
Нет. Не помогало. Тревога, сконцентрировавшись где-то в груди, расползалась медленно по всему телу, мешала дышать. Почему она оставила Машку одну? Надо было с собой взять – лезла в голову одна и та же мысль. Сидела так еще долго, не шевелясь, чутко прислушиваясь ко всем звукам. Вот двери лифта открылись на их этаже. Пауза. Когда в дверном замке наконец зашуршал ключ, выпрыгнула из кресла, быстро побежала в прихожую.
– А где Машка? – огорошила она вопросом вошедшую Мишель.
– Мам, ты что, ее гулять отпустила? – ахнула Мишель. – Во дворе ее нет… Я ж тебе говорила, не надо ей гулять…
– Мишка, так она не с тобой? А где тогда? Понимаешь, я утром к Майе поехала, меня Сашка попросила. Я думала, что быстро вернусь. Боже, уже половина одиннадцатого!
Соня в панике заметалась по прихожей, на ходу одеваясь, выскочила из квартиры, начала нервно дергать кнопку вызова лифта.
– Ну что ты копаешься? – обернувшись, крикнула она замешкавшейся сзади Мишке, придерживая двери лифта.
– Мам, успокойся ради бога. Сейчас найдем.
– Слушай, у нее же своих ключей нет… Когда она ушла? Двери захлопнула, а открыть-то не смогла…
Они долго обходили все дворы, опрашивали бабушек на скамейках, будили соседей. Машка пропала бесследно. Лишь пожилая женщина с первого этажа рассказала, что видела девочку днем около подъезда. И все.
Пока Мишка звонила в полицию, пока искала Машкину фотографию, Соня сидела, не раздеваясь, на кухне, выпрямив спину, уставившись в яркую расписную тарелочку на стене.
Нет, это происходит не с ней. Такого с ней просто не могло произойти. Чтобы вот так, сразу, все в одной точке…
Потом они с Мишкой долго сидели в дежурной части, вспоминая всех Машкиных подружек, и диктовали номера телефонов, и отвечали на вопросы, и заполнялись какие-то бланки… Да, ребенку пять лет. Да, девочка была дома одна. Почему – одна? Ну, так получилось, простите. Ну что делать, если так получилось!
В один момент Соня, вынырнув из своего вязкого, затуманенного валерьянкой сознания, вдруг увидела себя со стороны: перепуганная, уже немолодая женщина в нелепых молодежных джинсиках, в щегольских сапожках, в модной курточке прекрасного абрикосового цвета с богатыми мехами сидит, заглядывает с собачьей тоскою в суровые лица полицейских. Неужели это она? Жалкая, дрожащая от виноватости за свое легкомысленное материнское поведение? Выходит, и впрямь она. Со стороны и не узнать в ней себя, прежнюю. Кончилась, видать, прежняя-то.
