Эля оторопела. Ничего себе, детская логика! Даже не знаешь, что и сказать…
– Машенька, а почему красивые мамы дочек не любят? Разве так бывает?
– А вот бывает! Бывает! Вот у Лизки мама – тетя Надя – совсем некрасивая, толстая, а знаешь, как Лизку любит! Все ей разрешает! И ругается совсем не страшно, и баловаться можно, и громко кричать, и рисовать! А мою маму Лизка боится, а я тетю Надю ну вот нисколечки не боюсь! А вот в садике у нас девочка есть, Ленка Петрова, так у нее мама знаешь, какая красивая! И забирает ее из садика позже всех, а иногда и вообще не забирает… Воспитательница ругается, сама ее домой отводит, а Ленка так плачет, так плачет…
– Нет, Машенька. Бывает, и красивые мамы дочек тоже любят. У меня была красивая мама, и знаешь, как меня любила!
– А где теперь твоя мама?
– Умерла… Давно уже. Я еще маленькая была.
– А ты тогда с кем живешь, если у тебя мамы нету?
– С тетей. У нее большой дом на берегу реки, и лес рядом.
– А у нас в деревне тоже есть лес и речка. Мы с папой и Мишей туда купаться ходим. А мама с нами не ходит. Она всегда одна гуляет, чтобы мы не мешали. А ты возьмешь меня с собой? Я хочу с тобой и с папой…
– Машенька, – Эля, как могла, старалась увести разговор в другую сторону, – ты пей, пей молоко, оно уже не горячее.
– А ты полежи рядом со мной! Как будто ты Миша! Мы с Мишей всегда вместе спать ложимся, она мне спинку чешет.
Она легла с Машенькой, начала гладить ласково по спинке, приговаривая:
– Все будет хорошо, котенок… Спи. Скоро приедет папа, мы что-нибудь придумаем. Спи…
– Не так, надо ноготками, как Миша. Чтоб щекотно было…
Эля лежала, скребла тихонько ноготками по спинке чужого ей, в сущности, ребенка. Хотя – почему чужого? Она же дочка Игоря, значит, уже не чужая. От Машенькиных волос сладко пахло молоком, свежестью, еще чем-то неуловимым, детским, нежным… Хотелось зарыться в эти рыжие кудри носом и уснуть беззаботно, и ждать Игоря, ждать хоть сто лет!
А может, и правда ему отдадут Машеньку? Странно все-таки, как это она говорит? Некрасивые мамы дочек любят, а красивые не любят… А что? Поедем домой, к тетке, она обрадуется! Места всем хватит. Она научится всему, и спинку чесать ноготками, и сказки рассказывать, и простуду лечить…
Машенька заснула, задышала ровно, с трудом втягивая воздух простуженным носиком. Эля приподнялась на подушке, осторожно потрогала лоб, убрала со щеки прилипшую рыжую прядку. Не очень горячий вроде бы. Потом долго смотрела на спящую девочку, по-бабьи подперев голову рукой. Какая она худенькая, бледненькая, личико маленькое… Ее бы козьим молоком попоить. Интересно, соседка, баба Нюра, держит еще козу или нет? Летом вроде держала, когда она приезжала к тетке на каникулы… И ботинки бы новые Машеньке справить, а то у нее совсем неказистые, со шнурками. И не ботинки бы надо, а сапожки высокенькие, на липучках. Пусть по лужам бегает, ножки не промокнут…
Она и сама не заметила, как уснула. Ей снился дом, крутой спуск к реке в зарослях незабудок. По нему можно сильно разбежаться и нестись до самого берега, как по мягкому ковру. На берегу перевернутые днищем вверх лодки, белый песок, следы от рыбацких костров, красная дорожка на воде – отблеск заходящего солнца… Сейчас она войдет в воду и поплывет по этой дорожке…
– Эля! Эля, проснись! – Сквозь сон услышала она негромкий голос Игоря, подняла испуганно голову. Он стоял над ней, тряс за плечо. Наклонился, присев на корточки, спросил встревоженным шепотом: – Эля, что случилось? Почему Маша здесь? Как она здесь оказалась?
Эля протерла глаза, потрясла головой. Села на кровати, свесив ноги:
– Понимаешь, я хотела у Мишки забрать твои вещи, ну хоть какие-нибудь. Она же обещала, помнишь? Я позвонила, а Машенька взяла трубку… И сказала, что она одна и что ей страшно. Она очень просила ее забрать, Игорь! Я хотела тебе позвонить, но ты телефон дома забыл. Но ты не бойся, она там записку написала, что она у меня…
– Записку? Какую записку? Она писать еще не умеет, Эля! И давно она здесь?
– Со вчерашнего дня…
– Ничего себе! Ее ж потеряли, наверное… Соня там с ума сходит!
– Игорь, она болеет… У нее температура высокая!
Игорь озабоченно потрогал лоб девочки, поднялся во весь рост.
– Так… Я сейчас отвезу ее домой, ты заверни ее поплотнее в одеяло. И вещи в пакет собери. Шапку только на головку надень…
– Игорь! Ну подожди! – отчаянно запищала Эля. – Как ты ее повезешь, она же болеет! Ты съезди один или позвони, скажи, что она у тебя! Ну не увози, пожалуйста! Пусть она у нас побудет!
– Нет.
Игорь поднял ее за локти с кровати, отодвинул в сторону. Потом тихо и бережно, стараясь не разбудить, закутал Машеньку в одеяло, осторожно поднял на руки. Девочка чуть приоткрыла глазки, увидела спросонья отца, обвила руками за шею. Эля дрожащими руками сложила в большой пакет комбинезон, неказистые ботинки со шнурками, натянула на Машину голову розовую шапку, поплотнее закутала в одеяло босые ножки.
– Я поеду с тобой, в машине ее подержу!
– Нет. Я поеду один. Жди меня здесь.
Эля смотрела, как осторожно он спускается вниз по ступенькам, напрягая спину и бережно прижимая к себе ребенка. Потом закрыла дверь, щелкнула замком. Тихо вернулась в комнату. Легла на кровать лицом вниз, на то место, где только что лежала девочка, вдохнула запах теплого молока, рыжих кудрявых волос, вспомнила ее бледное личико с яркими звездочками весенних веснушек. «Некрасивые мамы дочек любят, а красивые не любят…»
Машенька, Машенька! А я б тебя знаешь как любила!
Плечи ее затряслись. Она заплакала горько, безысходно, как плачут о тяжелой потере, о несостоявшейся любви, о несбывшихся надеждах, от всего сердца, большого и горячего…
Соня
За окном шел дождь. Первый за эту весну, едва слышный, медленный и спокойный, словно кто-то невидимой рукой старался тихо и незаметно смыть пыль с оттаявших после зимы деревьев, подготовить их к новому празднику жизни – появлению первых нежных листочков. «Завтра уже появится едва заметная зеленая дымка на деревьях, – отрешенно думала Соня, глядя на пунктиры редких капель на оконном стекле. – Я раньше так радовалась этому событию… Уходила гулять на целый день. Это был и мой собственный праздник, как будто я вместе с деревьями рождалась заново. А теперь ничего, совсем ничего не чувствую…»
Она отвернулась от окна, болезненно поморщилась. Вся кухня пропиталась запахом валерьянки и сигаретного дыма. Запахом тревоги. Запахом ожидания. Запахом отчаяния. Вынужденной безысходностью. Когда хочется действовать, куда-то бежать, предпринимать что-то, но приходится сидеть и ждать, ждать…
Она так и не смогла уговорить ни Мишку, ни Сашку пойти прилечь, так и сидели они втроем на прокуренной кухне, смотрели в темное окно, за которым деликатно шуршал чистый аккуратный дождик, занося к ним в кухню через открытую форточку спасительный влажный свежий воздух.
