А потом постучались, тихо-тихо. Но у Мёнгере от испуга едва не подкосились ноги.
– Тук-тук, – сказали за дверью. – Кто-кто в доме живет? Кто-кто в невысоком живет?
Голос был едва различим, но Мёнгере слышала каждое слово отчетливо, хотя больше всего хотелось заткнуть уши и спрятаться под одеялом. А за дверью рассмеялись. Красивым переливчатым смехом. Но почему-то от него Мёнгере чуть не завизжала. Она стиснула руку Глеба.
– Она не сможет войти, – попытался успокоить Захария, но его голос дрожал.
Сыновья и жена отошли к окну и открыли ставни. Видно, готовились бежать, если чудище, в которое превратилась старуха, ворвется.
– Пустите меня к себе! – взревело за перегородкой, и дверь заходила ходуном.
Приш и Глеб бросились к хозяину, чтобы помочь удержать. А из коридора слышалось рычание, переходящее в вой. И скрежет огромных когтей по дереву.
Затем вновь наступила тишина и напряженное ожидание.
– Я мышка-норушка, я лягушка-квакушка… – бубнили за дверью.
Мёнгере казалось, что рассказывают сказку. Только ужасную, которую лучше слушать днем, а не ночью. И чтобы читала ее милая старушка, а не чудовище. Девушка обняла Хухэ, тот дрожал от страха.
– Пустите! – и новый рывок.
У мужчин, удерживающих дверь, вздулись мышцы от напряжения.
Полночи Захария и остальные держали оборону, лишь под утро всё стихло. Но дверь открыли только после того, как рассвело. В коридоре на полу лежала мать Захарии – без чувств. Захария бережно поднял ее и понес в комнату. Его жена принесла воду и вытерла пот со лба свекрови. Вскоре пожилая женщина открыла глаза.
– Снова? – спросила она.
Захария лишь кивнул, и тогда его мать заплакала. Ее плечи тряслись. Мёнгере потянуло обнять старушку, утешить. Та, похоже, не владела собой в образе монстра.
Комната пожилой женщины выглядела ужасно: дверь была вырвана с мясом, мебель разломана. Мёнгере поежилась: то же самое могло произойти и с ними: чудовище бы просто разорвало их. На стенах остались глубокие борозды – следы когтей.
– Ничего, подправим, – утешал Захария, – скоро и видно не будет.
Но старушка продолжала плакать.
Спать больше не ложились. Утром жена Захарии подала завтрак. Хорошо, что кухня не подверглась разгрому. Путники ели рисовую кашу и слушали хозяина.
– Это у нас со стариками творится. Причем со всеми по-разному. У кого-то в семьдесят начинается, у кого-то раньше. Поэтому, когда им исполняется шестьдесят, мы их начинаем закрывать на ночь.
Он залпом выпил крепкий чай и продолжил:
– Это, конечно, не каждую ночь происходит. Когда как. Иногда и за год ничего не случится, а порой и пару раз в месяц. Тут не угадаешь.
Захария доел завтрак и закончил:
– Только мы их любим. Это же наши старики, они о нас заботились. А теперь мы о них. А потом наши дети о нас будут.
– А ведь есть же и одинокие? – спросила Мёнгере.
– Есть, – согласился Захария. – За ними община наблюдает.
– А бывает?.. – начал Приш.
– Бывает, – отрезал Захария. – Год назад случай произошел: старик вырвался и всю семью убил. А утром в сознание пришел и руки на себя наложил. Не смог жить.
Больше вопросов не последовало.
Завтрак вышел скомканным. Мёнгере с трудом запихнула в себя кашу на вкус она ей не понравилась. Да и настроение… Хотелось поскорее убраться отсюда. Путники собрались и, поблагодарив за крышу над головой, ушли.
Глава тридцать четвертая. Хозяин всего
На третий день Глеб с попутчиками попали в густой туман. Протяни руку – и уже ничего не увидишь. Деревья норовили в самый неподходящий момент выпрыгнуть навстречу и врезать в лоб. Поэтому пришлось остановиться: по такой дороге далеко не уйдешь, заблудишься в трех соснах. Они разбили палатку и развели костер: хорошо, что веток здесь навалом, далеко идти не надо.
Хухэ сразу же унесся прочь: видимо, на охоту. Путники пообедали и решили отдохнуть: дорога сильно выматывала. И конца-края ей не видно. Хоть бы Хранитель пути показался, сказал, сколько еще осталось. Кажется, они уже целую вечность бредут по свету. Растеряли домашний вид и стали похожи на бродяг: одежда поизносилась, обувь обтерлась. Скоро им милостыню подавать начнут.
Почему-то и Хранитель пути, и тетушка Кэт говорили, что нельзя доверять всем без оглядки. Они правы. Но вот как, как можно согласиться переночевать у незнакомых людей, а потом всю ночь караулить по очереди? Глеб представил, как он, отдежурив, будит Приша, чтобы передать вахту. В этот момент просыпается кто-то из сыновей Захарии и замечает, что за хозяевами наблюдают. Как потом им в глаза смотреть?
Если не доверяешь, то незачем кров принимать. Как-то так. Хотя у Огородника они очень рисковали. Просто повезло, что пронесло. Хоть и говорят, что лучше умереть самому, чем убить веру в людей, умирать как раз и не хочется. И где найти баланс между доверием и разумной осторожностью, никто не знает. Надо им наконец прислушаться к словам тетушки Кэт и Хранителя пути и не надеяться только на фенека. А потому сегодня ночью путники будут начеку.
Вообще, когда смотришь в туман, мерещатся разные ужасы. Потому что оттуда может вынырнуть что угодно. А ты до последнего будешь слеп и глух. Но зато можно представить и другое: воздушные замки, на ступенях которых сидит белокурая фея. Хм… Снова сбился на штамп. Хотя и ведьма-брюнетка – тоже избито. А вот если… Глеб вообразил: Мёнгере стоит на фоне Алтанхота, Золотого города. За нею высится дворец из розового мрамора, чуть поодаль – черный Храм. Все улицы и площади засыпаны песком, ветер гоняет его туда-обратно. И ослепительно-белое солнце. Да, эта картина будоражит.
Глеб заглянул в палатку: Мёнгере и Приш спали. Ну и пусть отдыхают, он пока посторожит. Тем более, Хухэ вернулся – с ним веселее. Глеб погладил фенека, тот положил ему голову на колени, да так и остался лежать. Во сне хорошо, не думаешь о многих вещах: о доме, родителях, друзьях. Не мучаешься: дойдут ли путники до радуги или застрянут в междумирье навсегда? Раньше было проще: Глеб мог выплеснуть страхи в стихи. А теперь… Лучше об этом не размышлять.
Из палатки вылез Приш и сменил Глеба. Поэт забрался на его место и постарался заснуть, но сон не шел. Почему-то разболелась спина, заныли ноги. Глеб повернулся набок, нос к носу с Мёнгере. Ее волосы разметались, укрыв девушку, точно покрывалом. Длинные ресницы слегка вздрагивали, шрам на щеке казался инородным штрихом, так не вяжущимся с красотой попутчицы. Глебу хотелось стереть его. Он невольно протянул руку и провел по щеке. Мёнгере не проснулась, лишь беспокойно пошевельнулась. Вот что, спрашивается, на него нашло?
Глеб закрыл глаза и вскоре отрубился. Он не проснулся, когда Приша возле костра сменила Мёнгере. Лишь ранним утром его разбудил горячий шепот:
