Чьи-то торопливые шаги приблизились к койке. Кто-то наклонился, тронул за руку.
— Принесите нашатырь, — приказал кому-то подошедший.
Голос был испуганный и одновременно радостный.
«У своих я, вроде», — подумал Семенов, и в следующую секунду острая удушающая волна ударила в нос.
Он дёрнулся, делая судорожный вдох и широко распахивая глаза.
Возле него стояли несколько человек, смотрели внимательно, выжидающе. Ближе всех, с клочком ваты в руке, доктор в белом халате. За ним — полевые гимнастёрки, знаков различия не разглядеть. Держать голову на весу стало тяжело, комэск упал на подушку. Картинка последних минут, проведенных на белогвардейском судилище, полыхнула в памяти: налившееся злобой лицо есаула, вылетающая из-под ног табуретка, синее ослепительное небо.
— Успели всё-таки? — спросил он еле слышно и закрыл глаза.
— Успели, Иван Мокич. Весь эскадрон сорвался, как только узнали. Первое время дежурили возле тебя, потом приказ пришёл наступать.
— Успели, значит, — повторил он.
— Переживали твои очень, что вот так… в последний момент…
В голове плыл тягучий, как сливки, туман, из которого проступали то конские гривы, то стволы орудий, то лица бойцов, врезавшиеся когда-то в память в горячке боя или на привале.
— Что с Буцановым? Где он? — спросил Семенов, через силу открывая глаза.
— Погиб за революцию, — ответил тот, что стоял слева от доктора — младший командир, разглядел Семенов его нашивки. — Погиб достойно, Иван Мокич, в бою. Похоронен с почестями.
Семенов кивнул и отвернулся к стенке. Веки слипались, накатывало непреодолимое забытьё. «Просто сон… время… исследуем… набраться сил», — слышал он обрывки негромких взволнованных голосов.
«Свои, — подумалось снова. — Спасли. Значит, ещё повоюем».
Пригнувшись к стриженой гриве Чалого, он нёсся, глотая набегающий воздушный поток, навстречу вражеской коннице, прислушиваясь к гулу копыт позади и время от времени бросая быстрый взгляд себе за спину: не отстал ли эскадрон, не провалились ли фланги, — он уже выбрал, кого будет атаковать — вон того на крупном гнедом, в развевающейся на ветру черкеске… издалека похож на командира… но даже если не командир… держится слишком уверенно, хорошо бы его срубить…
Среди ночи он проснулся.
На кирпичную стену падала чья-то ссутулившаяся тень. Раздавался мерный шорох. Кто-то был рядом, что-то писал.
Семенов представил, какое донесение он напишет в штаб полка…
«В результате предательской наводки и последующей засады был захвачен в плен… Какого же это было числа? Нужно бы вспомнить… был захвачен в плен и повешен, однако спасён подоспевшими красноармейцами такими-то… нужно бы справиться, кто именно… хлопцев, глядишь, к награде представят».
Человек, шуршавший карандашом по бумаге, сказал кому-то:
— Результаты обрабатываются. Хаос полный.
Тело по-прежнему было словно налито свинцом. «Негоже разлёживаться, если живой», — сказал себе Семенов и, собравшись с силами, приподнялся. Всего-то голову и плечи оторвал от подушки — а показалось, тяжесть непосильную одолел.
— Погоди, командир, помогу, — услышал он где-то возле себя тягучий псковский говор.
Красноармеец подошёл, подал ему руку.
— Давай.
Сжав, насколько получилось, широкую пролетарскую ладонь, комэск напрягся и, удивляясь упрямой неподатливости тела — будто чужое, мелькнуло в голове — сел и, не тратя времени на передышку, новым усилием скинул босые ноги на пол.
Перед глазами поплыло.
— Ты держись за руку-то, держись, — говорил пскович.
«Это ничего, — сказал себе Семенов. — Главное, живой».
Комната, покачавшись, остановилась. Комэск огляделся.
«В городе где-то, не иначе. В тыл доставили».
— Мы где? — спросил он. — Какая местность?
— Под Москвой, товарищ краском.
Семенов удивленно посмотрел на красноармейца.
— Зовут тебя как, боец?
— Гаврилой. Гаврила Бирюков.
— Какой полк?
— Полк? — не сразу понял пскович. — А… так это… при медсанбате здешнем, значит.
— Так мы, говоришь, под Москвой?
— Так точно. Тебя на излечение к нам доставили. Случай, мол, особый. Приставили к столичному светиле.
Семенов помолчал. Боец внушал доверие. Под Москвой так под Москвой. На литерном могли довезти быстро. Уважили. Спасибо.
— Попробуешь, может, обуться? — спросил Гаврила. — Вон сапоги твои.
Под кроватью стояли незнакомые новенькие хромовые сапоги.
— Не мои, вроде, — сказал Семенов.
— Да твои, твои, — хмыкнул Гаврила. — Пролежишь, так не то что сапоги, самого себя узнавать престанешь. Давай уж помогу, чего там. Портянок только нету, не обессудь.
Гаврила нагнулся и ловко надел сапоги на ноги Семенову. Да так и замер на корточках, уставившись на сапоги, не моргая.
— Чего там увидел? — усталым тихим голосом испросил Семенов и, вдохнув как перед прыжком в воду, рванул всем телом вперёд и вверх. Его сильно качнуло в сторону — так что вскочившему Гавриле пришлось его придержать — но он удержался. Сердце стучало.
— Ну, и живучий же ты, товарищ Семенов, — снова усмехнулся Гаврила. — Аж не верится.
— Попробую-ка я пройтись.
Он расстегнул и опустил на кровать ремень с кобурой, следом снял шашку, положил рядом. С видимым усилием, широко расставляя ноги, сделал несколько шагов и остановился. Из глубины комнаты на него смотрел доктор в белом халате.
— Очень хорошо, — сказал доктор, почему-то пристально разглядывая его сапоги. — Я пока пойду, дел невпроворот. Вы понемногу расхаживайтесь, приходите в себя!
— Где линия фронта? — бросил уже вдогонку ему Семенов, полагая, что о таком лучше спросить человека образованного — интеллигента, как называл их погибший за революцию Буцанов.
— Далеко, — бросил доктор, не оборачиваясь. — Далеко фронт, отсюда не видно, — и исчез за складками занавески.
Комэск сделал ещё несколько шагов, почти дойдя до стены, развернулся. Знакомый глухой стук заставил его бросить взгляд налево вниз: ножны шашки, висевшей на боку, стукнули о стену.
«Странно, — удивился Семенов. — Я, вроде бы, снимал». На правом боку, на своём месте висел тяжелый маузер.
Он снял оружие, положил на кровать. Снова зашагал по комнате. И когда дошел до дальней стены, шашка и пистолет вернулись к нему. Он несколько раз повторил эксперимент, но результаты были одинаковыми — стоило отойти на несколько метров и оружие возвращалось!
«Головой, что ли, повредился?» — пришла неприятная мысль. Она была не первой и не последней. Как-то у крепкого, коротко стриженого бойца в штатском, который везде ходил за своим бритоголовым начальником, вдруг в кармане что-то загудело. Начальник наорал на него и забрал какую-то штуковину, размером с пачку папирос.
